Посвящение уезжающим осенью

...Эти осенние распродажи

С привкусом мяты под языком!..

Темные листья на плитах Пассажа,

Рой купидонов на крыше – рядком.

Нам вот сюда, за растрепанной тенью,

Через пристрелянный кошками двор,

По задыхающимся ступеням,

Стенами, выкрашенными в минор.

По коридорам, приправленным луком,

К двери, где нас так нерадостно ждут.

И нелегальной поэмой разлуки

Список измятый –

                          что продают:

Мебель  эпохи волюнтаризма,

Бра и лысеющие ковры,

Томик научного коммунизма,

Не дошагавшего в эти дворы.

Эти безудержные распродажи!..

Чьи-то костюмы, шиньоны, очки,

Вазы, сервизы, отрезы –

                                 и даже

Грустные кошки и хомячки.

Ах, эти вестники у подъездов!..

Эти береты смешных стариков,

Дети, взволнованные переездом,

Гордые миссией проводников.

Нам вот сюда, за сутулым подростком

Или бодрящейся дамой в летах.

И снова – пейзажики в тесных березках,

Эти обои в невнятных цветах…

Говор немецкий, польский, еврейский

Тянется через тамóжни годов.

Говор усталый, застенчивый, резкий

И торопящийся –  

до холодов.

Вряд ли уже распогодится, вряд ли...

И воскресение в октябре

Тихо подносит последние капли

Меда в чернеющем серебре.

Не соблазнитесь этой отравой!..

Не оборачивайтесь на ходу.

Нам или прямо –

или направо,

Или в несчастье – или в беду.

Спелое яблоко ностальгии

Семечку выронит – 

                         символ знаком…

Мне вспоминаются годы лихие:

Юность, война, ветр разлук за окном.

Песах

Бакинским  евреям

Ах, Пѐсах, Песах -

веселый праздник Пѐсах!..

Ах, лейся, лейся

по рюмочкам вино!..

Ах, стучат в ладони,

летят по ветру пейсы.

Богатые евреи в Америке давно.

А мы про эрец  смотрим бесплатное кино.

А мы же ж не евреи –

      название одно:

обрывочки, обносочки, крошки со стола…

Видно, не в шабат нас мама родила,

а в русский понедельник…

        Свечечка дрожит,

от свечечки по рюмочке огонек бежит.

В классе парты сдвинуты

         и неясный свет,

на доске сливаются алеф, гимел, тет.

Празднуем Песах,

          славный праздник Песах!

Горькая зелень и сладкое вино.

На случай понадейся,

 над тоской посмейся…

…Но разве виноваты мы,

     что давным-давно

в двориках тесных,

    памятных до слез,

сходились по-соседски

    Ягве и Христос.

И к ним еще подсаживался

    смуглый Магомет,

и разговор налаживался –

     на десятки лет…

Летний вечер поздний,

на крышах –

кошек гроздья.

И сияли звезды

над ними и двором –

не пятиконечные,

не шестиконечные,

        не восьмиконечные,

а – просто человечьи

(и Божии притом).

Слезы и песни –

пополам и вместе.

Ах, Песах, Песах –

 сердце не на месте…

А вот же, прямо к Песаху,

письмо от Бори с Эсей

(или от Фиры с Мишей,

или от Софы с Гришей):

«…а зимой дождливо.

Две комнаты купили.

Ну, не в Тель-Авиве –

а что мы там забыли?..

А курсы пригодились –

полгода сумки шили.

В общем, попривыкли,

и так, вообще – живем…

А давно вы были

на  папиной могиле?..

Назвали внучку Лией

и –

большой шалом…»

Однажды летом, в Москве

 (Из сборника «Московская  баллада»)

Что ж, Таганка,  с глазами табачными

И с  московскою льдинкой в кровѝ –

Ничего мы толком не начали

И закончили –  

до любви.

А запомнилось, что –  ровесники,

Очерк юных и впалых щек,

И пижонский отсверк по лестнице

Потрясающе красных носок.

И рассказ про раввина-деда,

И про скорый отъезд в никуда,

И что жалко Университета…

(Эмиграций шальная звезда

Разгоралась над юностью нашей,

И быстро полнилась темным вином

Расставаний фатальная чаша,

Что испить было всем суждено.)

«А  я скажу вам,

что виза – не главное…»

И церквушка крестила тайком

Эту очередь неправославных

Православным широким крестом.

Ах, Лето-Лето –

                         по имени- отчеству!..

Ах, потерянный номерок!..

Мне опять позвонить тебе хочется

И сорваться к метро на часок.

Говорят, поискать –  и обрящете.

Только езди хоть год по кольцу:

Выпал – в щелку, в пыль,

во вчерашнее

Закатился Таганки камушек…

Без него мне Москва –

не к лицу.

Три путника

Людмиле Ефимовне и  Григорию Александровичу   ВОЙЛЕРАМ

сквозь годы и страны - с любовью

...Три путника беседуют над бездной

На мостике, опершемся на ветер.  

Давно –

          когда-то –

Вечность здесь зевала

И вдруг скончалась. 

  (Кажется, от сердца).

И с той поры остался этот зев

В чудовищных лиловых складках плоти,

Окостеневший в жутком смертном вздохе.

И в зевных складках, ямах и извивах

Кипит и брызжет черная река

Слюной помешанного…

                     А над всем над этим

Сияет небо, словно взгляд ребенка.

И в этих декорациях о рае

Три путника беседуют, конечно,

Или об аде,

  или  о Всевышнем,

Или еще о чем-то самом главном.

Слова их вáжны и несуетливы…

И облака отводят от лица.

Но если бы мы подошли поближе

(Вброд чрез небо –

 тенью или птицей –

Не раскачав перила из веревок),

Тогда бы мы услышали,  о чем

Три путника беседуют над бездной,

Кивая мудро шляпами друг другу:

Что –

        снова в моде желтые сандалии,

Что –

        щиколотки девичьи  как серьги

Старинных мастеров –

                     такой же тонкой

Работы… Что жучок испортил вишни,

Что хорошо в жару сушить циновки…

Что рыбу лучше есть совсем холодной…

И что сосед их бьет жену и сына.

А рай и ад глядят на них с тоскою

Глазами трав, пробившихся сквозь камни,

Как брошенные в кладовой игрушки

На выросших хозяев –

или как

Нелепые, из косточек свистки,

Отцам семейств попавшие в карманы…

А рай и ад глядят на них с тоскою

И виновато сознают никчемность

Свою в непредсказуемом сравненье

С холодной рыбой и горячей сплетней.

(Кто эти камни?.. 

      Что мы в этом мире?..

О чем поют перила из веревок?..)

Три путника беседуют над бездной

В конце июня или, может, мая.

Над бездною, как птицы, их ладони.

Они пройдут –

и опустеет мостик.

...Который год в своей плетеной рамке,

Зависнув между шкафом и диваном,

Три путника беседуют над бездной

В одном – увы!.. –

приснившемся мне доме,

Которого на свете больше нет.

Песенка об июньском  трамвае

Снова вижу я сон:

                   на рассвете по улочкам узким

Едет красный трамвай

                      и звонѝт на подъемах и спусках.

И бегу я за ним,

               и вскочить на подножку стараюсь,

И вот-вот догоню…

                   И – опять, как всегда, просыпаюсь.

И не знаю, с чего и зачем,

мне трамвай этот дался,

Ведь сейчас и трамваев

                       почти что уже не осталось.

Но опять он идет, громыхая,

                            навстречу рассвету.

И звоночек звонит,

                     и летят занавески по ветру.

        (…Ах, июньский трамвай,

      ах, июньский трамвай,

Ты свернуть в мою улицу

                             не забывай.

И во сне даже –

             не забывай…)

Но однажды я в красный трамвай этот

                                    все-таки сяду.

И меня он домчит

                  без билетов и без  пересадок

В год, не знаю, какой,

                      но такой, где судьбою хранимы,

Снова вместе справляем мы

                             Пасхи,

                                Новрузы,

                                         Пуримы,

Где соседи ключи и детей

                           доверяют друг другу,

Там, где черненький парень

                           целует блондинку- подругу

На рассветном бульваре…

                                Все войны уже в хрестоматиях.

И чинары шумят,

                 и, как девочки, спят наши матери.

        (…Ах, июньский трамвай,

      ах, июньский трамвай,

Я прошу тебя только –

                          не опоздай!..

Ты, пожалуйста, не опоздай…)

Монолог  уличного торговца на проспекте Руставели

 («Лит.АЗ» - 2014)

…И я там жил,

и я там был,

и я там душу схоронил

на абшеронском берегу.

Я без нее прожить – могу.

Душа – она ведь не нога,

не глаз, не ухо, не рука,

не хлеб, не соль,

не свет, не тень.

Я вижу каждый божий день:

благополучное людьё

живет прекрасно без нее…

Страшнее нет проклятья, чем

вам жить в эпоху перемен:

зигзаг истории – и вот

страна обрушилась, как свод.

И запылали в тех потьмах,

и партбилеты, и дома,

и эмигрантов хоровод

взвихрился над страною…

Вот

где, Данте, матерьял для саг

новейших:

кто здесь друг, кто враг,

кто праведен, кто грешен – Бог

их разберет.

Я бился лбом

в бетон ревущих площадей,

в чугуннолицых их вождей,

но ничего понять не мог…

Я помню: ночь и лунный рог,

на масляных волнáх паром.

И нам казалось, что Харон

свою посудину пригнал

на этот ледяной причал.

И пуль трассирующих свист,

и друга старенький «москвич»,

пробившийся сквозь этот ад.

Друг был ни в чем не виноват,

мы плакали, обнявшись, но

вокруг дурное шло кино,

где говорилось, что должны

друг друга ненавидеть мы,

что мы теперь –

враги навек…

 …А после долго падал снег

в далекой северной стране,

Где довелось скитаться мне.

Я был мигрантскою трухой

На той столичной мостовой –

Похерив «красный» свой диплом,

Я в руки взял простецкий лом.

Я дворничал и зимовал

В лифтерке, тесной как пенал,

С усталой матерью своей –

Земля да будет пухом ей!..

А позже я бежал на юг –

Подальше от державных вьюг,

Поближе к…

– Берёте?..  Вам

Я уступлю как землякам.

Я к новой родине привык,

Стал здешний понимать язык.

Немало здесь своих красот,

(И ровно столько же забот).

С работой мне помог сосед,

Я не разут и не раздет,

И лучшей доли не ищу.

Я с иностранцами трещу

На бойком инглише своем,

Им разъясняя, что почём

Среди изделий в стиле «фолк»…

Наверно, есть какой-то толк

В происходящем –

им видней,

Вожатым душ и площадей.

А плачущий дождями Бог –

Он тоже, в общем, одинок:

Ни друга, ни жены… И я

Его жалею, как себя.

 А на досуге на своем

Я размышляю вот о чем:

Еврей, укрáинка, грузин,

Азербайджанка, армянин…

Вы – бабки и деды мои,

Как примирить мне вас в крови?..

Как вычленить единый ген

В эпоху грозных перемен?..

Я здесь не свой,

и там не ваш:

Не каравай и не лаваш,

И не маца и не чурек –

Тот самый «лишний» человек,

 О ком твердили в школе нам.

– Ау, страна, друзья, жена!..

Работа, дети, милый дом

И белый город за окном –

Ау, несбывшаяся жизнь!..

Душа, сорвавшись,

рухнет ввысь,

И встав пред Господом благим,

Обнявшись, мы заплачем с ним…

 К  Шагалу

Я не очень вас понимаю,

Дорогой васильковый мэтр,

Но я тоже ночами летаю,

Поднимая ресницами ветр.

Мастерю на бумаге окна

И – вразлет – занавески к ним.

(А без лампы нежней любовникам,

И серым, и голубым.)

И в моих запотевших стеклах

(По городу  в каждом окне)

То ли Витебск, то ли Моздок ли –

Ах!.. –

Париж примерещится мне.

Митры,

звезды,

свастики,

скипетры…

Всех историй душный нагар.

Но к утру взойдут на палитре

Густые замесы чар.

– Эпатаж?..

– Шарлатанство?..

– Учение?..

Этикетки в годах умрут.

Но без всякого без стеснения

Витражи  к небесам растут.

В небе  звездном угол срезает

Звено реактивных коров…

Я не очень Вас понимаю –

Мне невнятен язык волхвов.

Пост-Шагаловское

 Из цикла 

«Долгое   прощание»

Который год, который век подряд

Над городом влюбленные парят.

А я сама была той вечной Беллой

В каштановых кудрях и c узким телом.

И я была, как воск, в твоих руках,

В клубившихся над нами облаках.

Припавши головой к груди твоей,

В измятом платье цвета всех морей.

И я роняла туфельку с ноги

На чьи-то океаны и пески.

Манжетой зацепив за Нотр-Дам,

Пролетных птиц зовя по именам…

Наш Витебск сложен, пышен и богат:

Он снова громоздит – за рядом ряд –

Лачуги из бетона и стекла.

В одной из них я, помнится, жила

За прутьями своих сплетенных строк.

Меня хранил надежно потолок

От глупости полетов – и дождя.

Я счастлива была тогда, летя.

Вдыхая ветер, пахнувший тобой,

И бархат блузы чувствуя щекой.

Я знаю – ты напишешь в свой черед

Сухою кистью встречный город тот.

Банк и отель, бордель и стадион…

Дневной азан или вечерний звон,

Минхá иль месса – вряд ли различишь.

В круговороте следствий и причин

Я медленно седею на лету,

Вкруг сердца осязая пустоту.

Наш Витебск прожит, выжат и в прокат

Сдается  – всем желающим подряд.

Но фреска да хранит парящих нас...

Прошу: живя хотя б еще сто раз,

Женясь, плодясь и пополняя счет,

И беспокоясь глории насчет,

Нравоуча детей, грубя врачу –

Не отдавай забвенью-палачу

Ты бедной Беллы смутные черты…

Но знаю я –

меня уронишь ты.