dtnhjv | |
Номер
7(76)
июль 2016 года
<<< back to non-mobile |
|
Елена Аксельрод |
Еще чуть-чуть
*** Асару Эппелю Я такой тишины не знавала нигде. Звуки дня, как соринки, обдуты. Не пролиться из крана оплошной воде, толстых стен не пробьет репродуктор. Окна замерли в снежной застывшей пыли, смолк старательный рёв пылесоса. Только где-то вдали вдоль затихшей земли осторожно грохочут колеса. Натюрморт дополняя, молчит телефон, я смотрю на него без опаски. Стол широк и призывно ко мне обращен, обещая служить без огласки. Ни колючих, ни ласковых глаз не ловлю. и душа наконец-то в порядке. В тихой трезвости я ни о чем не скорблю, разве только о том, что не быть во хмелю, а без хмеля скучнеют тетрадки. Тихо, тихо войди, кипятильник включим. выпьем кофе, вдвоем помолчим.
Дубулты
1981
На концерте
То снижался, то в небе парил он, замирал и громы метал. Птицею чернокрылой над оркестром маэстро витал, Спицей своей серебряной вязал созвучий узор. Так взволнована, так потеряна не была я – с каких же пор? Что мне эти виолончели, что мне скрипки и контрабас? За стеною другие трели, повседневности перепляс. Но сейчас, в неделимом зале, вместе с ним, без него, одна – все забыла – в реку печали, в ликование погружена. Соседка
Был свет в полнакала, дитя невпопад, и шепотом окрик, и запах карболки. Над матерью горбился белый халат, а после – стенанья, толпа, кривотолки... Отца увели... Тихий бабушкин плач, кофтёнка из маминой учителка хмурая, клетки задач с подружками сходство Из дома веселье ушло навсегда – ни елки, ни ветки в канун новогодний. Молчком угнездилась, присохла беда. поныне она ее по свету гонит. Вступала то в храм, а, случалось, Людей сторонилась и в храме, Все жалось в ней, дитя с перепуганными глазами... Сидит над рекой и следит, замерев, за праздничной рябью, А то и задремлет под мерный напев, и елка с ней рядом, одетая в хвою.
*** Розовое небо, черная дорога. золотом подбитая бархатная тога свесилась над лесом, заслонив грозу, полыхает бронза в жестяном тазу. Мрак и ливень скрыты тайною игрой. Человек сердитый, поиграй со мной, посвети немного, ночь позолоти – подмокает тога, в облаченье бога искры не найти. ***
Мемуары,
дневники –
Времени
отставники В два часа ночи мою посуду. В стопку сложила незваную груду книг, напросившихся на постой – Нет, не Монтень, не Шекспир, не Толстой, а вспоминатели, а обличители,
времени зрители, слухов рачители, счеты сводящие в меру искусно, высокомерно, униженно, грустно разоблачая все напролет: Питер и Бруклин, пламень и лед, Сколько болячек, сколько нарывов, сколько эпиграфов, сносок, курсивов, еле прикрытая нагота... Радость одна, что посуда чиста. Утро нашло меня, я же нашла, книгу закрыв, промежуток стола и отыскала осенний овраг, мостик дощатый меж пней и коряг, клен, что один виновато алеет и колеи, закоулки, аллеи, где сочинители будущих книг в дружеских спорах вострили язык.
*** Я не хотела пережить себя, и вот – переживаю. Затасканную память теребя, имен и дат приваживаю стаю. Смотрю сквозь не протертые очки и слышу то ль моленье, то ли пенье, смешались лица, тусклых слов клочки, порог, скребок, три скользкие ступени, взбежать по ним – и двери распахнуть, прыжком, как в детстве, к папе на колени. Все ближе, все светлей… Еще чуть, чуть. С нами был третий 1 Приезжай ко мне, не откладывай,
нет у нас ни «пока», ни «потом». Все прорехи меж нами время тает, как снежный ком, утекает дождями осыпается легкой листвой. голосами ненужными, лишними голос мой заглушает и твой. Оплачу все долги неоплатные, на часы глядеть не хочу. – Приезжай ко мне, через годы своё бормочу 2 В московском подъезде застигнуты вьюгой, мы прятались вместе, теряя друг друга. Ты долгой зимою пустился в загул, а после за мною тащил мой баул... Мы тихо расстались у стен терминала. И ладно. Забыла и не вспоминала. Но что же, ни дранной не стала, ни узкой на дне чемодана забытая блузка? 3 Шагнула тень ко мне из темноты – как будто, ты? Да нет, опять не ты. Лишь ветки острые из-за оград в лицо мне лезут, цапнуть норовят, да кошки врассыпную из-под ног, собака обрывает поводок, и, в общем, все опять идет на лад. Но чей-то голос, еле слышный зов, знакомая мелодия без слов, невидимые нотные листы. Прости меня, что рифмы так просты, Кто мне диктует их? Опять не ты?
4 С нами был
третий – слагатель
стихов. На ветреном
побережье немного
знобило. Март не был суров, но ты
улыбался все реже. А третий
знал, что отхлынет волна. Участливый
и прозорливый, он знал,
что близится тишина, сменяющая
приливы, что наши
следы занесет песком в том
городке гористом, где мы
дотемна бродили втроем и пустовала
пристань С тех пор
почти полвека прошло, мы о тебе
ни гу-гу, в другое
столетье нас занесло, а я все к
тебе бегу. *** Оплеухи ветвей, в раздражении ждущих дождя,
вместе с ветром летящий заученный зов муэдзина, никуда, никуда я от вас не уйду, уходя по проулку, зажатому в тесных кустах розмарина. А когда расставалась я с Бронной моей ледяной и на борт поднялась, мне казалось, прощаясь навеки, от любых непогод я укрыта надёжной бронёй, не нуждаясь ни в стылой земной, ни в небесной опеке. Я брожу между стен, между запахов и голосов, надо мною кружат запоздалые хищные мошки. Не умею ответить на зов изнурённых кустов, простирающих вслед мне худые, сухие ладошки. *** – Пощади, – говоришь, – пожалей, чашку чая иль кофе налей, и не жалуйся, не ворчи, вот тебе запасные ключи: Первый ключ – от дверей забитых, ключ второй – от речей забытых, третий ключ –
от бездомной строки. – Только где ж от ключей замки? *** Захлебнулся изменчивый гул, перетёк в монотонное пенье. Городок наш как будто уснул в предзакатном оцепененье. Над протяжной чуть слышной мольбой взмыл раскатистый глас мегафона и замолк… Только листьев прибой, шарит ветер за дверью балконной, да слегка занавески дрожат, отшатнувшись от стёкол в испуге. Пробежал за окошком солдат, и ещё один… Мирно в округе, почему же никто не поёт, выходить неохота из дома? Одержимый жужжит вертолёт, и тревога висит невесомо. *** Какая нынче Мекка? Кто из живых достоин святыни осиянной – герой или калека? Ведь даже в небе рана зияет от пробоин измученного века, который нами скроен для всех машинок швейных, строчащих общий саван – Ни веры, ни сомнений. Уже никто не славен, уже никто не гений… Что Мекка? Что Голгофа? Что воды Ахерона? Не скажешь – катастрофа, поскольку нет резона ни в слове, ни в молитве, ни в запахе, ни в звуке – и слезы не пролиты перед лицом разлуки.
*** С ветром зашушукалась с утра пальмы ананасная кора. Я впустила ветер, он притих, будто не хотел попасться в стих, только сдул бумагу со стола, будто знал, что не нужна была. Не она, а дебри интернета ждут строку, что вряд ли будет спета. Я боюсь
Я боюсь юнцов полночных, мудрецов боюсь восточных, перестроенных строений, где в щелях скребутся тени. Потому молчу. Я боюсь ползущих тварей, вездесущих государей, и холопов осторожных, и предвидений тревожных. Оттого молчу. Потолков боюсь больничных, стен привычных, безразличных и к тому, чего боюсь, и к тому, с чем остаюсь и о чём молчу. Спящий сад
Дай мне нынче выйти в полночь
Давид Самойлов Плакаться в жилетку нет причин, и жилетка эта – где она? Тьма ушей у сада, тьма личин, всё быстрей густеет мрака пелена. Мне поспеть бы, уследить, как меркнет сад, как теряет очертанья. Ночь строга. Редкий неслух встрепенётся невпопад, трель, стаккато… И ни друга, ни врага. Раздувает тишина свои мехи. В черной яме оркестровой нету дна. Бродят в памяти безлюдные стихи, сквозь которые вселенная видна.
*** В той стороне мой след засыпали снегами, здесь место для него отыщется в песках, иль между тех камней, что пролетят над нами, еще не угадав, куда свернем впотьмах, где мечемся в бессилье и тревоге, в какой себя загнали серпантин – какая разница, не будем слишком строги к себе, доковылявшим до седин. Куда пришли? Едва ли разберёмся. сподобней, может быть, судить стихам, зачем дерёмся и телами трёмся, какой над нами хан или пахан. Взлетит строка туда, где нету страха, где суть и звук равны – так примечталось мне. Истлеет повседневности рубаха, а слово прорастёт в спокойной глубине. |
|