Над облаками
Перевод Эдуарда Шехтмана

Ступив на территорию газового завода в Виллете, я увидел лежащий на траве перед скопищем черных внушительного вида газовых хранилищ громадный жёлтый шар, уже почти заполненный и похожий на колоссальную тыкву, выросшую в огороде циклопа.

Покрытый лаком длинный тканевый шланг, напоминавший изогнутый хвостик, коим золотистые тыквы тянут соки земли, беспрерывно подавал в аэростат газ. Заключённый в сетку шар подрагивал и мало-помалу приподнимался, а дюжина мужчин хлопотала вокруг него, подхватывая мешки с балластом и цепляя их снизу к сетке.

Низкое серое небо, тяжёлая пелена облаков простирались над нашими головами. Была половина пятого пополудни, но ночь казалась уже близкой. На завод пришли друзья и просто зеваки. Они дивились малым размерам корзины, бумажным полоскам, наклеенным в нескольких местах на тонкие порезы в шаре (следы перевозки), во все глаза смотрели на приготовления к этому путешествию в небеса.

До сих пор ещё думают, что полёты очень рискованны, тогда как на самом деле они не опаснее обычной прогулки в море или же в фиакре. Если материал шара добротен, аэронавты осторожны и опытны, а таковы господа Жовис и Малле, то можно возноситься к облакам с душевным спокойствием более полным, чем если б отплывали в Америку, что не кажется сегодня таким уж пугающим.

Четвёрка, изготовившаяся покорить небо, подходит к квадратной корзине, весьма похожей на новые дорожные чемоданы из плетёной ивы. На смежных сторонах этого летающего экипажа золотыми буквами на деревянной дощечке его имя: Орля[1].

Наконец шар выпрямляется, удерживаемый балластом и расторопной командой, ухватившейся за сетку; в корзину помещают пакеты с провизией, разное по мелочи и коробку с приборами: два обычных барометра, барометр регистрирующий, пару термометров, морской бинокль.

Всё готово. Друзья стали вокруг, путешественники, пользуясь стулом вместо лесенки, взбираются на край корзины. Затем прыгают на её дно. Г-н Малле устроился под коротким отростком на шаре, через узкое отверстие которого будет выходить избыток газа, если мы встретим слишком тёплые слои воздуха.

Аэронавт г-н Жовис рассчитывает сейчас подъёмную силу, чтобы отрыв от земли прошёл гладко. Скидывают мешок с балластом; пальцы мужчин, вцепившихся в борта корзины, чуть разжимаются, и мы чувствуем лёгкое движение вверх, пальцы их сжимаются снова, далее всё повторяется, когда выбрасывают другой мешок.

Капитан-лейтенант из военной школы аэростатов в Медоне, пришедший посмотреть на подъём, захотел поучаствовать в нашем отлёте. В его руках был канат, также удерживающий шар на земле до возгласа Жовиса: «Отпускайте все!»

И тут же большая компания друзей, стоявшая поодаль и подбадривавшая нас, светлые платья, протянутые руки, чёрные шляпы – всё это будто провалилось и исчезло, кругом только воздух: мы отчалили, мы летим.

Вот мы уже парим над великим городом, над громадным планом Парижа, так похожим на рельефные планы выставок, с его голубыми крышами, прямыми или петляющими улицами, серой рекой, чёткими контурами памятников, золочёным куполом Дома Инвалидов и там – в отдалении – с ещё не законченной колокольней Церкви Покровительницы клепальщиков[2].

Склонившись над краем корзины, мы по-прежнему видим во дворе завода толпу крошечных мужчин и женщин, машущих руками, шляпами, белыми платками. Но они так малы, так далеки, они словно мошкара какая-то, просто не верится, что покинули их только-только, с десяток секунд назад.

– Смотрите, смотрите, – кричит Жовис в возбуждении, – не правда, ли красиво, друзья мои?

Подлинная какофония шумов доносится до нас, её порождают тысячи звуков – обычная жизнь улиц, стуки экипажей по мостовым, ржание лошадей, щёлканье кнутов, человеческие голоса, лязганье вагонов мчащихся поездов... Всё покрывают – близкие или дальние, пронзительные или приглушённые – свистки локомотивов, они настолько отчётливы, что кажется, рвут воздух. А вот и равнина вокруг города, зелёная равнина, разрезаемая множеством белых дорог, прямых, разбегающихся во всех направлениях. Но внезапно земные подробности, дотоле такие ясные, слегка заколебались, как если бы их начали стирать, потом затянулись дымкой, едва проницаемой, потом и вовсе смешались, почти исчезли. Мы входим в облака.

Сначала это вуаль, которая нас окружает, лёгкая и прозрачная. Она уплотняется, становится серой, опаловой, сжимается над нами, мы в плену её, окружены ею, ею объяты. Потом, довольно скоро, эта стена влажного и темного тумана светлеет, белеет, продолжает светлеть. Мы скользим сейчас сквозь вату из пара, сквозь молочный дым, сквозь серебряную пыль. Секунда за секундой таинственный яркий свет, идущий сверху, становится всё сильнее в белых волнах, которые пересекаем; и – вдруг, разом – мы взмываем в голубое небо, залитое ликующим солнцем.

Никакое воображение не сможет создать картину, подобную той, что мы увидели. Мы летим, по-прежнему поднимаясь, над бесконечным хаосом облаков, похожих на снежные холмы. Они простираются, куда хватает глаз, фантастичные, невообразимые, сверхъестественные.

Они расстилаются, эти снега нестерпимого блеска, во всех направлениях под нами. Тут были равнины, холмы, пики, ущелья. Формы этого нового мира, этой феерической страны, которую можно наблюдать только в небе, неведомы на земле. Видны скопления колоколов, башен из хрусталя, океаны катящихся волн, вздымающихся, неподвижных и яростных, сверкающая пена которых слепит глаза, видны фиолетовые пропасти среди облаков и невообразимые горы, возносящие в бесконечном пространстве свои исполинские вершины, наполненные дивным светом.

Но внезапно, рядом с нами – близко ли, далеко ли, трудно было сказать наверняка, ибо здесь нет понятия расстояния – возникло в воздухе прозрачное пятно, громадное, округлое, оно качается, оно поднимается... шар, другой шар с корзиной, со своим флагом, своими пассажирами. Я поднимаю руку и вижу, как один из пассажиров этого призрака делает то же самое. Различаешь облака, различаешь бескрайний горизонт сквозь эту фантастическую тень, а вокруг неё вспыхивает широкая радуга, полностью заключающая её в блестящую многоцветную корону.

Словно корабль-призрак у моряков, этот шар-призрак сопровождает нас в полете через пространство над бескрайней пустыней облаков; опоясанный сверкающим ореолом он, кажется, смотрит на нас из глубины девственного неба, апофеоз воздушных путешественников. Этот хорошо известный феномен называют «ореолом аэронавтов».

А объясняется это захватывающее видение тенью, отбрасываемой шаром на соседние облака, но, чтобы объяснить радугу, её окружающую, используют несколько теорий.

Самая правдоподобная такова.

Материал аэростата, несмотря на качество ткани и лака, всегда остается довольно проницаемым для газа, заключенного внутри. А значит, постоянно происходит утечка сквозь любую оболочку, что создает вокруг шара тонкий влажный слой. Солнечные лучи, пересекая его, порождают цвета призмы, как в лёгкой водяной пелене каскадов, и проецируют их короной, следуя за тенью шара, на ближайшее облако. Но так как мы всё время поднимаемся, этот паровой спектр перестаёт вскоре за нами гнаться и, уменьшаясь миг за мигом, по мере нашего подъёма, остается под нами, колеблясь на громаде белых облаков. Косые лучи солнца отбрасывают его далеко вниз, ещё ниже, где он повторяет все наши движения, похожий теперь на упавший детский мячик, который катится, который теряется во всхолмлённой снежной пустыне.

Чем дольше мы летим, тем выше температура и тем чудесней, тем невыносимей игра света на этой сверкающей бескрайности. Термометр показывает 26 градусов, тогда как на земле при подъеме было только 13, и шар, сильно расширившись, выталкивает через отросток струйку газа видимым в воздухе дымком.

Мы летим на высоте две тысячи метров, это значит примерно в тысяче пятистах метрах над облаками, и перед глазами ничего другого, кроме этих серебряных волн без конца и края под нестерпимой синевой неба.

Там и тут фиолетовые провалы, пропасти, дна которых не увидать. Мы плывём медленно, подгоняемые бризом, не ощущаемым кожей, к одному из этих разрывов. Издали кажется, что ледник обрушился в пространстве, оставив среди двух гор громадные расщелины.

Я беру бинокль, чтобы рассмотреть голубоватую пустоту провала и замечаю в бездне конец луга, две дороги и большую деревню. Вскоре мы проплываем над ними. А вот и бараны в поле, коровы, сельскохозяйственная утварь. Как всё далеко, мало, незначительно! Но облака, плывущие под нами, внезапно закрывают мне открытое окошко в этом потолке, где рождаются грозы.

Г-н Малле повторяет теперь время от времени: «Балласт, бросайте балласт». Шар, опавший из-за истечения газа и внезапного вечернего похолодания, резко пошёл вниз. Вокруг нас листочки папиросной бумаги, непрерывно кидаемые, чтобы на глаз определить спуски и подъёмы аэростата, пляшут словно белые бабочки. Это лучшее средство узнать, как себя ведёт шар. Он взмывает – листочки, нам кажется, устремляются к земле, он опускается – они как бы взлетают.

– Балласт! Бросайте балласт!

И раз за разом от корзины отлетают мешки, из которых позолоченный солнцем песок сыплется желтым дождем. Орля по-прежнему падает, и мы видим, как совсем рядом с нами вновь появляется, словно он искал встречи, шар-призрак в своём ореоле.

Теперь мы касаемся моря облаков, и порой наша корзина будто трепещет в облачной пене, испаряющейся вокруг нее.

И снова провалы, через которые мы видим землю, вон замок, вон старая церковь, опять дороги и зелёные поля.

Наше «метание» балласта принесло результат: падение прекратилось; но у шара, мягкого и вялого, вид мятой тряпки из жёлтой ткани, и он худеет на глазах, охваченный холодом тумана, который быстро конденсирует газ. Снова мы входим в облака, окунаемся в эти холодные волны.

Звуки с земной тверди становятся все отчётливей, лай собак, крики детей, стук колёс экипажей, щёлканье кнутов. Вот она земля, громадная географическая карта, которую мы могли видеть с полминуты в провале облаков. Мы метрах в четырехстах над ней – начинаем различать и объекты помельче.

Куры в большом дворе испуганно взлетают, приняв нас, без сомненья, за чудовищных размеров ястреба, планирующего на них.

Что за странное животное бежит по этому полю? Белый индюк или баран, а может, гусь? Нет, это маленький мальчик одетый в брючки и рубашку увидел нас и, задрав нос к небу, бежит пока не упал, что позволило мне признать в лежащем человеческое существо.

Мы посылаем на землю частые призывы с помощью рога. Люди отвечают нам криками и, забросив работу, несутся вслед, прямо через поля. Возницы двуколок оставляют свои экипажи на дорогах, мы видим, что и они присоединились к бегущим.

Аэростат по-прежнему снижается. Гайдроп – канат, притормаживающий шар, – волочится по деревьям, похоже, он коснётся земли, когда мы достигнем линии железной дороги, но рядом с ней телеграфные провода, которые могут прервать наш полет.

– Надо подпрыгнуть над проводами! – кричит Жовис. – Они гильотина для нас.

Он бросает последний мешок с песком почти одним движением, и агонизирующий шар, тоже делая последнее усилие, что похоже на прощальный взмах крыла, взмывает ввысь; спустя минуту позади нас проходит поезд, машинист коего салютует нам свистком.

И снова мы в тридцати метрах от земли. Ударом ножа Жовис срезает крепление якоря, который падает в поле ржи. Освободившись от этого груза, Орля слегка подскакивает, но мы изо всех сил тянем за веревку клапана – корзина, без толчка, касается земли в середине кучки крестьян, которые хватают её и удерживают.

Мы выпрыгиваем из корзины, надо сказать, огорчённые тем, что окончилось это короткое и чудесное путешествие, этот волшебный полёт через пространство с его феерией белых облаков, такой, что ни один поэт не может и вообразить.

Весьма любезный собственник участка земли, где мы сели, г-н Жилль, сам не раз поднимавшийся на шаре, подошёл к нам предложить гостеприимство в своём доме и, как потом оказалось, превосходный ужин.

Примечания