Александр Щтерман. Когда слово было богом

Сталин и Прокофьев тоже умерли 5 марта, тринадцатью годами раньше.

Сорок если не более лет назад один умник – видимо, подмастерье мага – опубликовал под своим именем короткое, не из самых известных, стихотворение Ахматовой. Очень долго никто ничего не замечал. Никакого плагиата! Настоящее, природное. Как одуванчик. Ни с кем другим такое перевоплощение не прошло бы [даром]. Магия.

Ахматова молчит уже пятьдесят лет. Она в свое время говорила о тридцати...

Ахматова, родилась, как известно, 11(23) июня 1889 года на 11½ станции [парового трамвая] Большого Фонтана в Одессе (на самом деле – довольно далеко за городом). Меня всегда занимало, что за чертовщина эта одиннадцатая с половиной станция… Мудрая Джоан Роулинг помогла – рассказом о платформе 9¾ лондонского вокзала «Кингс Кросс». Быть может, просто утащила в роман чудесное ахматовское рождение.

Да и с датой у Ахматовой все не так просто. А.Найман сообщает: Ахматова утверждала, вопреки очевидности, что родилась в ночь на Ивана Купалу – не в июне, а в июле!

«Существенным же было ее утверждение, письменно и устно повторяемое, что она родилась в ночь на Ивана Купалу, то есть опять-таки на 24 июня по старому, 7 июля по новому стилю. Она давала понять, растворяя, правда, серьезность своих утверждений и намеков благодушно-иронической литературностью, что магия, приписываемая этой ночи, ее обряды, поиски папоротника, цветущего огненным цветом, и с его помощью – кладов, прыганье через костры, скатывание с горы зажженного колеса, купание и т. д., так же, как и весь круг мифов, связанных с Купалой, скрывающимся в воде, в огне и в травах, подающим силу воды и теплоту солнца растениям, – были усвоены ею как бы вследствие уже самого факта рождения в этот день…

Это усвоение, как сейчас принято говорить, народных традиций, сложившихся вокруг культа Ивана Купалы, а по сути языческой, то есть демонической, реальности его культа, было отнюдь не безобидным. Тем более что оно переплеталось с проникновением или намерением проникнуть в области действия тех таинственных сил, проявление которых описывают главным образом мифы, объединенные культами луны и воды. "И вот я, лунатически ступая, вступила в жизнь" – не поэтическая фигура, если вернуться к воспоминанию В.С.С. о "лунных ночах с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше зеленого углового дома ("Какой ужас! она лунатик!")". Столь же биографична и ее внутренняя связь со стихией воды: родившаяся у моря, жившая на море каждое лето, она, по ее словам, "подружилась с морем", "плавала, как щука", по оценке брата-моряка; и еще "знали соседи – я чую воду, и если рыли новый колодец, звали меня, чтоб нашла я место"…».

Это сказала молодая Ахматова. С какого-то времени, если не с самого начала, все ее творчество становится подчиненным одному желанию – превратить мертвое в живое. Магия, вызываемая феноменом поэзии, граничит у нее с некромантией: живым голосом умерших хотела она говорить. Высшей концентрации эти ее усилия достигли в "Поэме без героя". "Их голоса я слышу... – пишет она о друзьях, погибших в ленинградскую блокаду, – когда читаю поэму вслух..." – и впечатление такое, что голоса звучат не только в ее памяти, но и в ее реальности».

Если Найман прав, Ахматова сознательно свела воедино (ей так захотелось!) даты старого и нового стилей: 11 июня – 24 июня – 7 июля... Если бы она родилась по старому стилю в день своего рождения по новому – был бы ей русский Иван Купала.

Более здравой выглядит гипотеза Евгения Берковича, предположившего, что Ахматова, свободно распоряжавшаяся культурами и конфессиями, связала свое рождение не с русским (справляемым по юлианскому календарю) июльским летним праздником, а с западным, грегорианским, отмечаемым как раз 24 июня – более или менее в день летнего солнцестояния. Это тем более вероятно, что концептуально и день Ивана Купалы, и привязанное к нему христианское Рождество Иоанна Крестителя должны приходиться на самый длинный день года.

В остальном – налицо не совсем белая магия (некромантия все же), но не черная же…

Ранняя, лучше сказать, априорная зрелость. Такое бывает?

«Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе» («Коротко о себе»).

«Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов».

«Все знала про стихи» – «писала великое множество беспомощных стихов».

«Вначале я действительно писала очень беспомощные стихи, что Н <иколай> С <тепанович> и не думал от меня скрывать».

«Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то перепечатываются тринадцатый раз (если я видела все контрафакционные издания). Появились они и на некоторых иностранных языках. Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, «чтобы не расстраиваться».

От огорчения, что «Вечер» появился, она даже уехала в Италию (1912 год, весна), а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: «Какие они счастливые – у них не выходит книжка».

«Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то "декадентской поэтессой"»...

«В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет».

Кокетство? Да нет. Форменное издевательство.

Здоровье или болезнь? Может быть, и то, и другое.

«Языческое детство. В окрестностях этой дачи («Отрада», Стрелецкая бухта, Херсонес. Непосредственно отсюда античность – эллинизм) я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень».

Итак, здоровье (вспомним еще «гимнастку», «позу змеи», Гумилев даже «действительно советовал мне заняться каким-нибудь другим видом искусства, напр<имер> танцами ("Ты такая гибкая")». Многочасовые плавания в море, как русалка. И здоровая или нездоровая худоба – впрочем, не всегда подтверждаемая гимназическими фотографиями.

Вот только – еще с юности предполагаемый и даже установленный туберкулез, не только у нее, но и у сестер. Очень, очень странная физическая – и психическая – конституция. Всю жизнь Ахматова то ли страдала всевозможными фобиями, в том числе, аграфией, то ли приписывала их себе[1]. Едва ли совсем приписывала, ибо затруднялась далеко не только в переписке. В зрелые годы она даже улицу не могла перейти в одиночку (иногда вовсе не могла). Боялась зайти в лифт. Это еще не все: как я уже упоминал, в молодости она страдала лунатизмом; по слухам, именно из-за него ее выгнали из гимназии. Замечу: в том, что касается аграфии, Ахматова не одинока. Скажем, пророк Моисей страдал заиканием; а ведь аграфия – просто современное заикание, только на письме. Вероятно, пророческий дар неотделим от небольшой аграфии. Ахматова всю жизнь хвасталась умением читать чужие мысли и чужие сны – вещим талантом. Мандельштам завсегда называл ее Кассандрой.

Следовательно, здоровье и болезненность одновременно. Противоречие? Нисколько.

Далее. Некто написал о ней: «Острое переживание своей смертности». Или бессмертности? Крайности сходятся, иногда даже состоят в родстве.

Он же добавил: «Именно это [смертность] она имеет в виду, моделируя свое восприятие жизни в юности:

Своей ли смертности? Да и смертностью ли испугаешь жизнь?

«В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет».

А.Нейман хорошо сказал: ничего общего, у нее ни с кем нет ничего общего…

«Я уходил, ошеломленный тем, что провел час в присутствии человека, с которым не то чтобы у меня не было никаких общих тем (ведь о чем-то мы этот час говорили), но и ни у кого на свете не может быть ничего общего».

То же и у Мандельштама, хотя и не везде (см. ниже):

Почему, черт возьми, у этих грамотных и практичных, вдобавок, таких озабоченных своей смертностью акмеистов – вдруг Прозерпина? Почему не более благозвучная, вдобавок, аутентично греческая, а не вторично-латинская – Персефона?

Боюсь, не только потому, что «Персефона» опасно перекликается с «Петрополем», что, конечно, недопустимо. Думаю, прежде всего из-за того, что это слово хоть и красивое, но (как и Прозерпина) чужое – не греческое. Никакой аутентичности. Увы, индоевропейское догреческое, проходом минойское, появляющееся в безразличных греческим диалектам вариантах (например, гомеровское Persephoneia (Περσεφονεία), а также очевидно восходящие к санскриту Persephassa (Περσεφάσσα) и Persephatta (Περσεφάττα)), вдобавок, не имеющее греческой этимологии. Иными словами, для всякого, кто, как наши гимназисты, учил древнегреческий и общался с ассириологами, Персефона – безродное, кошмарно никакое, в отличие от несомненно латинского Proserpina – впрочем, тоже очень странного. Неспроста чуткий знаток родной латыни Цицерон в диалоге De Natura Deorum («О природе богов», 2,26) так неудачно рассуждал о Прозерпине. Какой-то знаток выводил ее из proserpere, переводя это слово как «проявляться», «распространяться», «произрастать» – но существовало ли оно вообще в классической латыни? Несомненно, впрочем, что «Прозерпина» восходит к латинскому sero – среди прочего, но не только, «сеять», «производить на свет», – ведь царица подземного мира – дочь и партнерша богини плодородия. Хотя – появление согласной p в корне serp довольно подозрительно. Prosero, разумеется, – «сеять», «порождать», как и sero, только в ином залоге, но вот proserpo – лишь боком сходное «выползать», «расползаться»; отсюда, естественно, serpens – «ползающий», «пресмыкающийся», «змей», отсюда и змеиная тема знаменитых Элевсинских таинств, посвященных Деметре и Персефоне (но не Прозерпине!).

Многие греческие первоисточники, дабы не выходить за легитимные пределы родного языка, называют царицу подземного мира просто Корой («девой»); в таком случае Персефона – титул царицы Тартара. Мы прочтем об этом ниже – во второй длинной цитате.

Всем известно, что в древнегреческом пространстве жить было весело и легко. Прекрасной иллюстрацией веселой эллинской легкости является нижеследующая формула могущественной древней магии (Гомер, «Илиада», Песнь 13, 70-74).

В трех переводах (оставлю оригинал за кадром):

«Нет, то не Калхас, вещатель оракулов, птицегадатель;

Нет, по следам и по голеням мощным сзади познал я

Вспять отходящего бога: легко познаваемы боги».

«Нет, не Калхас это был, боговещий гадатель по птицам;

Очень легко по ступням и сзади по икрам узнал я

Прочь уходящего бога: легко познаваемы боги».

«Ибо то не был Калхас, прорицающий птицегадатель.

Сзади его я узнал, когда он уходил, по движенью

Голеней легких и ног: без труда узнаваемы боги».

Много чудесного рассказывают об этих переводах (Гнедич – для умных, Минский – для дураков…). Если честно – Вересаев точнее других. Но какая, в сущности, разница? Главное – вот что: легко узнаваемы и, что еще важнее, легко познаваемы боги. Всего ничего – по икрам (голеням) и ступням. Что, не мелькают перед нами голени и ступни? Мелькают. Нет у нас глаз во лбу? Есть, даже с избытком. Отчего же мы столь слепы?

Только все ли мы слепы? Вот, скажем, Борис Садовский – смотрите, как пристально пригляделся он к икрам:

Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,

«Песий кров» – это, разумеется, артистическое кабаре «Бродячая собака», закрытое петербургской полицией в 1915 году. Но – кто такой Борис Садовский?

Самое время выяснить, какой бог (ну, не Посейдон же) неуклюже замаскировался под Калхаса. Удивительное дело – это совсем нехитро!

Цитирую для краткости превосходный компендиум древнегреческих мифов Роберта Грейвса. Вот каким удивительным образом Грейвс сжимает биографию Деметры. Привожу канонический текст без сокращений. Выбрасываю только ссылки на источники – за ненадобностью.

Хотя жрицы богини плодородия Деметры посвящали жениха и невесту в тайны брачной ночи, у самой богини мужа не было. В пору молодости и веселья она вне брака родила от своего брата Зевса Кору и могучего Иакха. Плутоса она родила от Иасия, или Иасиона, потомка титана, в которого влюбилась на свадьбе Кадма и Гармонии. Разгоряченные выпитым нектаром, лившимся на свадьбе рекой, влюбленные незаметно выскользнули из дома и, не стесняясь, предались любви на трижды вспаханном поле. Когда они вернулись, Зевс по их поведению и грязи на руках и ногах догадался о том, что между ними было, и возмущенный тем, что Иасион осмелился прикоснуться к Деметре, убил его перуном. Однако некоторые утверждают, что Иасиона убил его собственный брат Дардан или что его разорвали на части собственные лошади.

b. Деметра была очень добродушна, но сын Триопа Эрисихтон стал одним из немногих, с кем она обошлась сурово. Во главе двадцати сотоварищей Эрисихтон осмелился войти в рощу, посаженную пеласгами в честь Деметры в Дотии, и стал там валить священные деревья, чтобы возвести новое помещение для пиров. В образе жрицы рощи Нисиппы Деметра вежливо попросила Эрисихтона удалиться. И лишь когда вместо ответа он замахнулся на нее топором, богиня явила себя во всем величии и обрекла его на вечные муки голода, сколько бы он ни ел. Вернувшись к обеду домой, он стал жадно поглощать все, что ставили перед ним родители, и не мог остановиться. Но чем больше он ел, тем голоднее становился и все больше худел. Наконец, когда дома не осталось уже ни крошки, он стал уличным попрошайкой и ел даже отбросы. Критянина Пандарея, укравшего у Зевса золотого пса и тем самым отомстившего за убийство Иасиона, Деметра наградила по-царски, навсегда избавив его от болей в животе.

с. Веселость Деметры прошла, когда она потеряла юную Кору. В нее влюбился Гадес и отправился к Зевсу просить ее руки. Боясь решительным отказом обидеть своего старшего брата и зная, что Деметра не простит ему, если Кора окажется в Тартаре, Зевс поступил довольно дипломатично. Он заявил, что хоть и не дает согласия, но и не отказывает. Услышав такой ответ, Гадес решил украсть девушку, когда она собирала полевые цветы, — кто говорит, что в Энне в Сицилии, кто называет Колон в Аттике, кто Гермиону, кто разные места на Крите, кто говорит, что это случилось недалеко от Пизы или Лерны, а кто говорит, что за Фенеем в Аркадии или у Нисы в Беотии. Называют и другие далеко расположенные друг от друга места, которые посетила Деметра в поисках Коры. Однако ее собственные жрицы считают, что это произошло у Элевсины. Девять дней и ночей без еды и питья искала Кору Деметра, тщетно взывая к ней. Только от старой Гекаты ей удалось узнать, что та однажды утром слышала, как Кора кричала: "Похищают!"— но, поспешив на помощь, не обнаружила даже следов Коры.

d. На десятый день, пережив неприятную встречу с Посейдоном среди табунов Онка, Деметра, изменив обличье, явилась в Элевсин, где ее гостеприимно встретили царь Келей и его жена Метанира и предложили стать кормилицей их новорожденного сына Демофонта. Их хромая дочь Ямба пыталась утешить Деметру смешными непристойными стихами, а старая няня Баубо заставила ее с шуткой выпить ячменного отвара: она застонала, словно в родовых муках, и неожиданно достала из-под юбки родного сына Деметры Иакха, который бросился на руки матери и поцеловал ее.

е. "О, как жадно ты пьешь!" — воскликнул Абант, старший сын Келея, увидев, как Деметра залпом выпила целый кувшин сдобренного мятой ячменного отвара. Деметра мрачно взглянула на него, и он превратился в ящерицу. Устыдившись случившегося, Деметра решила сослужить Келею службу и сделать Демофонта бессмертным. Той же ночью она вознесла его над огнем, чтобы сжечь его смертную природу. Но не успела Деметра завершить все необходимое, чтобы сделать человека бессмертным, как вошла Метанира, которая была дочерью Амфиктиона, чары исчезли и Демофонт скончался. "Несчастье пришло в мой дом!" — причитал Келей, оплакивая двух своих сыновей, после чего его стали звать Дисавл. "Осуши слезы свои, Дисавл, — сказала Деметра. — У тебя еще осталось три сына, среди которых Триптолем, которого я решила одарить так, что ты забудешь о своей двойной утрате".

f. Случилось так, что Триптолем, пасший отцовский скот, узнал Деметру и сообщил ей то, что ей так хотелось узнать. По его словам, десятью днями раньше его братья Эвмолп-пастух и Эвбулей-свинопас пасли свои стада, когда земля неожиданно разверзлась, и на глазах у Эвбулея все его свиньи полетели вниз, затем раздался тяжелый конский топот, появилась запряженная черными лошадьми колесница и исчезла в образовавшемся провале. Лица возничего было не разглядеть, но пастух заметил, как правой рукой он крепко обхватил громко кричавшую девушку. Обо всем увиденном Эвбулей рассказал Эвмолпу, который сочинил об этом горестную песнь.

g. Имея такое свидетельство, Деметра призвала Гекату, и они отправились к всевидящему Гелиосу и заставили его признаться, что злодеем был Гадес, бесспорно похитивший девушку с молчаливого согласия своего брата Зевса. Деметру это возмутило настолько, что, вместо того, чтобы вернуться на Олимп, она продолжила свои странствия по земле, запрещая деревьям плодоносить, травам расти. И так продолжалось до тех пор, пока племя людей не оказалось перед угрозой вымирания. Зевс, не решаясь лично встретиться с Деметрой в Элевсине, вначале направил ей послание с Иридой, которое осталось без ответа, а затем к Деметре отправилась целая депутация олимпийских богов с примирительными дарами, умоляя ее подчиниться воле Зевса. Однако она не вернулась на Олимп и поклялась, что земля останется бесплодной до тех пор, пока ей не вернут Кору.

h. Зевсу ничего не оставалось, как послать Гермеса с посланием к Гадесу: "Если ты не вернешь Кору, то нам всем придется худо!" Деметре он отправил второе послание, в котором говорилось: "Ты получишь свою дочь назад, если за это время она не попробовала пищи мертвых".

i. Поскольку с момента своего похищения Кора съела только корочку хлеба, Гадесу ничего не оставалось, как скрыть досаду и притворно ласково сказать ей: "Дитя мое, вижу, тебе здесь не нравится, да и мать не перестает плакать по тебе. Поэтому я решил отправить тебя домой".

j. Из глаз Коры перестали литься слезы, и Гермес помог ей взойти на колесницу. Но не успела она направиться в Элевсин, как один из садовников Гадеса, по имени Аскалаф, завопил: "А я видел, как госпожа Кора сорвала гранат с дерева в вашем саду и съела семь зерен, и готов где угодно подтвердить, что она вкусила пищу мертвых!" Гадес ухмыльнулся и приказал Аскалафу сесть сзади на колесницу Гермеса.

k. В Элевсине Деметра радостно обняла Кору, однако, узнав о гранате, стала грустней, чем прежде, и вновь пригрозила: "Я никогда не вернусь на Олимп и не освобожу землю от моего проклятия". Услышав эти слова, Зевс убедил Рею, мать Гадеса, Деметры и его самого, поговорить с Деметрой; с ее помощью соглашение было достигнуто. В соответствии с ним Кора три месяца в году должна была проводить в обществе Гадеса в качестве царицы Тартара, которой присваивался титул Персефоны, а остальные девять месяцев она могла быть с Деметрой. Геката обязалась следить, чтобы этот договор не нарушался, и не спускать глаз с Коры.

l. Деметра наконец согласилась вернуться домой. Но прежде чем покинуть Элевсин, она обучила Триптолема, Эвмолпа и Келея, а также царя Фер Диокла, который все это время неутомимо искал Кору, тайнам своего культа и мистерий. Аскалаф за свой длинный язык был наказан: богиня бросила его в яму и закрыла ее огромной скалой; впоследствии его освободил оттуда Геракл, но и тогда Деметра не забыла его поступка и обратила его в короткоухую сову. Она также наградила фенеатов в Аркадии, в доме которых она отдыхала после того, как ею овладел Посейдон. От нее они получили зерна различных злаков, но она же запретила им сеять бобы. Некто Киамит первым решился нарушить этот запрет; на берегу реки Кефисс существовало его святилище.

m. Триптолему она дала посевное зерно, деревянную соху и колесницу, запряженную змеями, и послала его учить людей во всем мире искусству земледелия. Но прежде она преподала ему несколько уроков на Рарийской равнине, и поэтому некоторые его называют сыном царя Papa. Фиталу, который оказал ей гостеприимство на берегах Кефисса, она дала фиговое дерево, которого до этого никто в Аттике не видел, и научила его, как обращаться с ним.

При других обстоятельствах я начертил бы таблицу. Первая богиня – вторая богиня. Вышло бы наукообразно. Не на этот раз – слишком больно.

Примордиальные – из прежнего, доолимпийского мира. Добродушные. Влюбчивые. Теряющие голову. Любвеобильные. Иногда мстительные. Скептически относящиеся к институту брака. Приносящие несчастье тем, кого любят. По-царски одаривающие своих любимцев. Запрещающие деревьям плодоносить, травам расти. Создающие новые культуры. Как ни удивительно, приживалки. Благодарные тем, кто их приютил – но подчас ссорящиеся с ними. Обе начисто утратили легкость характера после того, как у них отняли детей. Их дети вкусили пищу мертвых и оттого – оба! – попали в подземный мир еще раз! Ну, и – «О, как жадно ты пьешь!»

«Но прежде чем покинуть Элевсин, она обучила Триптолема, Эвмолпа и Келея, а также царя Фер Диокла, который все это время неутомимо искал Кору, тайнам своего культа и мистерий».

Это уже дословно… Деметра ясно указала, где должны стоять ее храмы...

В христианском пространстве, лишь перелицевавшем изысканное позднее язычество, роль и место Ахматовой еще яснее. Даже вовсе прозрачны.

[Добавлю в квадратных скобках: классики в свое время дельно учили, что все дело в пчелах… Как тонко подметил К.Ф. Тарановский, чаще мертвых, чем живых. Чаще неправильных (дающих неправильный мед?), чем правильных. И еще: все фигня, кроме пчел, и пчелы тоже фигня. Точнее всего, видимо, так: «В начале была пчела».]

Н.С.Г. писал перед самой гибелью (1921) недвусмысленно:

Как мы видим, к евангельскому откровению удивительным образом приблудились сакральные насекомые! Налицо наивное сочленение трех разноприродных нуминозных элементов: христианского откровения (логоса), культа поэтического слова и, разумеется, пчелиного культа. С чего бы это?

Такого рода примеров сколько угодно. Мандельштам годом раньше (1920) писал [про пчел и остальных] очень похоже – неспроста заменив Прозерпину Персефоной…

Дважды мертвый улей, лодка Харона, да и пчелы неживые. Неспроста, ибо пчелы Персефоны – это (буквально) пчелы смерти.

У Ахматовой тоже нет недостатка в пчелах. Например (с посвящением фатальной О.Глебовой-Судейкиной):

Разумеется, есть и логос. Как ни странно, он смертен. Как говорится, внезапно смертен.

Оставим пока в стороне связь тезиса «слово есть бог» с пчелами, живыми и мертвыми, – и пойдем дальше.

Раскроем русский Новый Завет – в официальном Синодальном переводе. Здесь на самом видном месте стоит знакомое (Иоанн, 1:1):

«В начале было Слово, и Слово было с Богом, и Слово было Бог».

Этот красивый пассаж и цитирует Гумилев. Все в порядке?

Нет. В абсолютно каноническом, стопроцентно священном греческом первоисточнике этот стих выглядит подозрительно непохожим:

«Ἐν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος, καὶ ὁ λόγος ἦν πρὸς τὸν θεόν, καὶ θεὸς ἦν ὁ λόγος.»

“En arche en ho logos kai ho logos en pros ton theon kai theos en ho logos.”

«Вульгата», канонический латинский перевод Евангелия, восходящий к блаженному Иерониму (IV-V века н.э.), подтверждает наши подозрения (разумеется – ибо латынь понятнее греческого):

Лютеровская немецкая Библия, кстати, относительно недавняя – туда же:

"בְּרֵאשִׁית הָיָה הַדָּבָר, וְהַדָּבָר הָיָה עִם הָאֱלֹהִים, וֵאלֹהִים הָיָה הַדָּבָר."

Арамейские эмуляции в этом [еще не объявленном нами] смысле ничем не отличаются.

Ну, и окончательно добивает нас церковнославянский перевод, хорошо понятный русскоязычному читателю:

«Въ началѣ бѣ слово и слово бѣ къ Богу и Бог бѣ слово».

То есть: здесь и ранее не «Слово бѣ Бог», а «Бог бѣ слово»! Не «Слово было Бог», как нам пытаются внушить, а «Бог был слово». Последнее – намного более понятное, но не слишком монотеистическое утверждение, естественно возникшее в красочном греческом оригинале и плавно перетекшее в латинскую и другие, включая древнюю славянскую, интерпретации. Гораздо позднее и Западная, и Восточная церкви развернули его на 180 градусов – по нехитрым теологическим соображениям.

По каким соображениям? Нынешний тезис «Слово есть Бог» означает лишь что логос, то есть Иисус и/или его откровение, – божественной природы. Трудное, но теологически безобидное утверждение. А вот древний тезис «Бог есть слово» суть сведение бога к низшей конкретности, урезание его трансцендентности, хуже того, попытка дать ему определение. Беда в том, что в древности полной трансцендентности от бога не требовали и определять его не запрещалось! Ровно поэтому поздние теологи, как западные, так и восточные, отмели исходное философское, языческое по сути наполнение древней формулы и инвертировали опасный евангельский стих. С синодальным переводом мы уже знакомы. В «Библии короля Якова» сказано ровно то же самое:

“In the beginning was the Word, and the Word was with God, and the Word was God.”

Налицо явная ересь! Пахнет серой – и Великим Инквизитором Достоевского.

Хуже того, еретическими являются оба варианта тезиса о логосе – и новый, и старый. Новый суть грубое искажение первоисточника, старый отвергнут церковью. Выкручивайтесь, как знаете.

Теперь выясним, отчего появление третьей, уж точно языческой компоненты нашей триады, пчелы, необходимо и закономерно.

Спросим: так ли уж очевидно, что бог, тот, который логос, – это именно «слово»? Все ли легитимные варианты перевода учтены выше?

Едва ли. Не секрет, что многие с этим не соглашались. Например, Гете в «Фаусте» жестоко раскритиковал лютеровский перевод:

Неточный (ох, неточный!) перевод Пастернака передает, однако, суть дела:

Гете (устами Фауста) резонно предположил, что началом всему было дело, а не слово. Известно, что эту блестящую мысль он почерпнул у Иоганна Готфрида Гердера, писавшего, в частности, в «Комментaриях к Новому Зaвету»:
«Слово! Но немецкое "слово" не передает того, что выражает это древнее понятие… слово! смысл! воля! дело! деятельнaя любовь!»

Какое такое «древнее понятие»? Несомненно, молчаливо предполагаемый древнееврейский или арамейский оригинал евангельского стиха – ведь Гердер был, среди прочего, гебраистом. Заменяя, как Фауст, «слово» «делом», Гердер, в отличие от него, держал в уме тождественность этих слов в библейском иврите (דבר, можно и арамейское מילתא) – см. приведенный выше ивритский перевод нашего стиха. Там значится «В начале было דבר», «давар», то есть одновременно и «слово», и «дело»… Даже скорее «дело».

Ну, а пчела… Невероятно, но многострадальная пчела, герой стольких мифологий и теологий – лишь еще одна ипостась того же самого библейского слова/корня, примечательно вырастающая из него в женском обличье/роде, как דבורה, «двора»; неспроста прославленная израильская пророчица/властительница носила ровно это имя (обычно звучащее в переводах как Дебора).

Но и это не все. Слово דבר имеет еще одно слегка окрашенное грамматикой (чуть иной способ образования отглагольного существительного) значение – «чума», «мор», попросту, «дэвер». Таким образом, «Слово - Дело - Пчела - Смерть» – отнюдь не случайная, отнюдь не преходящая, напротив, корректная, более того, закономерная филологическая тетрада. Она порождена древнейшим культурным пространством, одновременно западным и восточным, арийским и семитским, она является нашим общим наследством. Поэтому знак пчелы (наряду со знаком рыбы) обозначал в древнейшем христианской символике Иисуса, позднее – Деву Марию и даже Святой Дух. Замечу: пчела едва ли не во всех культурах – удивительный носитель дихотомии «чистота-нечистота». С одной стороны, по ошибочным представлениям древних, пчела – чистое, безгрешно, неполовым образом размножающееся животное. С другой – она носитель нечистоты, спутник смерти. С третьей – она производит пищу богов. Древние евреи запутались в пчелином/медовом культе больше других. В самом деле, в иудейском законодательстве пчела – нечистое (в отличие, скажем, от саранчи) животное, запрещенное к употреблению в пищу. Однако, вопреки логике, порождение этого нечистого существа беспрецедентным образом оказывается чистым: есть пчелиный мед, амброзию иудейский закон удивительным образом разрешает! Не решается запретить! Позднейшие объяснения этого феномена являются пошлой апологетикой: мед де не плод метаболизма пчелы, но чисто растительный продукт, цветочный сок, невинно процеженный насекомым. Неверно, неубедительно – но зато многозначительно!

По всему по этому пчела (далеко не только у Гумилева с Мандельштамом) постоянно оказывается в подозрительном соседстве с божественным логосом. Но, разумеется, не только с логосом – почти всегда еще и со смертью.

Разумеется, в таких особенных случаях предпочтительно доверять древним, а не их поздним интерпретаторам. Согласно антологии мировых мифов, бесчисленные боги некогда были словом и одновременно пчелой. С этим историческим обстоятельством вполне можно было бы примириться. Настоящая беда состоит в том, что Ренессанс перевернул христианскую культуру с ног на голову, возродив неумирающую по сей день тягу к язычеству [и вызвав теологическую реакцию на нее], в том числе – к высокому искусству, имевшему во все времена ясные нуминозные черты. Именно поэтому Ахматова с Гумилевым, да и прочие, обожествляли слово, естественно солидаризируясь с поздними переводами Евангелия...

В начале ХХ века, уж точно – для полубогов Серебряного века бог не был ни словом, ни, тем более, делом; наоборот, слово и только оно, воспаряя, годилось в боги. Совершенно не обязательно слово-логос – скорее уж простая рифма. Поэтому пчела-носитель Святого Духа перевоплотилась еще раньше, у символистов в своего древнего лирического антагониста – пчелу Персефоны. Впрочем, как мы видели, некоторые поэты заходили и дальше: Гумилев объявил божественными вряд ли отличавшиеся мелодичностью стоны иерихонской трубы и нудные выговоры Катона-старшего (Carthago delenda est): «Словом разрушали города».

Разумеется, Ахматова с ее языческими пристрастиями в православной оболочке, с несомненной склонностью к ереси (это слово еще вернется к нам прямым текстом), назвавшись убийцей логоса – «божественного слова», осознанно приравняла себя к элевсинским богиням. На мой взгляд, в этом самозванстве нет ни малейшего преувеличения.

Вот вам, читатель (исключительно ради демонстрации масштаба явления) настоящее теологическое преувеличение. Чтобы мало не показалось…

Б.Л. Пастернак, переводчик «Фауста», [раз уж мы о священном,] по-толстовски не утвердившийся ни в одной признанной конфессии, гений, которому нравилось считать себя перенявшим православие, но технически не перешедшим в него евреем, таким вот образом живописал (в 1928 году, стало быть, пророчески) Всеволода Мейерхольда, урожденного Карла Казимира Теодора Майергольда, немца-лютеранина, перешедшего таки в православие и даже [как и Пастернак-отец] изменившего имя:

Налицо прямое сравнение режиссера с богом-отцом… А заодно и с Адамом (контаминации Б.Л. никогда не пугали); самое главное, Зинаиды Райх – с Евой. Нахальство, но едва ли кощунство, всего только перебор, видимо, созвучный конфессиональным переменам. Об этом в другой раз – ибо первоисточник прост и могуществен.

Попутно: очень вероятно, что Ахматова, рассуждая о логосе, адресовалась, в отличие от многих, в том числе, от Гумилева, не к популярному первому стиху Евангелия от Иоанна, а к кульминации данной темы в стихе 14 той же главы:

«И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины».

Для Ахматовой, как и для Деметры, слово действительно стало плотью, освящало плоть. Наверное, противоположный порядок смыслов – плоть есть слово – тоже был ей близок. Инвертировать смыслы – дело доброе.

«Анна Сергеевна, "дама с собачкой", во время первого тайного свидания с соблазнителем произносит, не пряча слез: "Пусть бог меня простит! Это ужасно... Простые люди говорят: нечистый попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня попутал нечистый". В сходной ситуации лирическая героиня Ахматовой слышит сквозь пение скрипок: "Благослови же небеса – ты первый раз одна с любимым". Раскаяние молодой женщины выглядело, по Чехову, "странно и некстати", но такое ее отношение к происшедшему обусловливалось нормой христианского сознания. В этом смысле отношение ахматовской "счастливой" возлюбленной – прямое и подчеркнутое пренебрежение нормой, отказ от нее.

И вместе с тем столь откровенное и любующееся собой нарушение христианского закона – совсем уже "странно и некстати" – включалось поэтом без колебаний и сомнений в систему координат православного быта и образа поведения: молитвы дома, в храме, исповеди, причащения. "Протертый коврик под иконой"; "так молюсь за Твоей литургией"; "и темная епитрахиль накрыла голову и плечи". Более того, убежденность и естественность, с какой это включение делалось, словно бы узаконивают радость от нарушения нормы, поскольку она оказывается таким образом совместимой со скорбью раскаяния, которую предполагает исполнение других норм. Иначе говоря, нормой объявлялось именно это одновременное нарушение-соблюдение. Практика такого смешения была уже достаточно широко распространена; философия эпохи нашла ей обоснование, а значит, оправдание. Для поэзии в ней вообще не было противоречия».

При таких гомерических обстоятельствах дело (вот оно, фаустово дело!) упирается, как в «Илиаде», в божественные голени и ступни, удивительным образом легко узнаваемые. Что же это за голени?

Голени, да будет позволено заметить, постигаются в сравнении. Стало быть, сравним.

Чем боги отличаются от магов? Свободой от материала. Вообще, отсутствием потребности в материале.

Вот, скажем, гении, они же маги Маяковский и Пастернак. Им, по собственным признаниям, мало было существующего, вернее сказать, до них существовавшего русского языка, поэтому они энергично разрабатывали свои собственные. Прежде всего, новые способы словообразования, новые синтаксисы, новые формализмы. Блестяще разрабатывали. Именно поэтому их опусы не спутаешь ни с какими более ранними (хотя ровно по той же причине им легко подражать). От них нам остались новые поэтические языки, языки эпохи. Увы, со временем эти языки оказались на культурной обочине. Стихи остаются, языки, за дальнейшей ненадобностью, выбрасываются.

В этом контексте вспоминается, что у Стругацких магам, повеселившимся в новогоднюю ночь, указывают, что за материализованное ими шампанское наутро следует заплатить – ибо оно не ими создано, самое меньшее, не создано ими из ничего.

Мандельштам, хорошо рассудив, собственный язык изобретать не стал (за это его, якобы, осудил Пастернак в апокрифическом разговоре со Сталиным). Вместо этого он, по крайней мере, в юности стилизовал поэтический русский язык под другие – скажем, под гомеровский. Выходило талантливо – хоть и не очень аутентично.

В каком-нибудь 1923 году (или чуть раньше) Пастернак мог писать, например, так («Высокая болезнь»):

Маяковский тоже мог («Облако в штанах», 1914-1915):

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:

Общеизвестно, что Пастернак со временем отрекся от формальных поисков (Маяковскому, вроде бы, времени не хватило) и начал писать по-русски (1956):

На деле Пастернак предрек собственный путь гораздо раньше – еще в студеную пору изысков. Невероятно, но нижеследующее написано в 1931 году (уже после самоубийства Маяковского):

Сложное понятнее, чем простое. Концепция троицы понятнее, чем теорема Пифагора. Самое главное, как мы уже видели, простота, настоящая простота – ересь. Божественный поэтический логос – ересь.

Впрочем, к Ахматовой Пастернак обратился с этим еще раньше – в 1929.

Могучие голени! Как у Усейна Болта! Как в переводе Гнедича! Атлетические, как диски Мандельштама! Но, увы, человеческие, несмотря на первозданность, слишком человеческие. Прискорбно зависящие от материала.

У Ахматовой все не так. Представьте себе (1960):

В один кошмарный день, когда ждать было совершенно нечего, великий и могучий русский язык тихо зазвучал в моем мозгу:

Я не сразу сообразил, что не сам, не сию секунду это придумал. Что эти слова, вместе и порознь, всегда, значит, и до меня существовали. Что вот они, божественные голени, стихи, которые вообще не сочинены, а просто цитата из русского языка. Из его прозаических недр. Вообще чистейшая проза, лишь слегка метризованная.

Божественная поэзия создается как мраморная статуя – отсечением лишнего. Человеческая – аддитивна, лепится из мягкого, лишь с годами застывающего материала. Из глины?

Это – поздняя Ахматова. Но ведь точно такой же она была и в юности. В 1909!

А вот это нашептал мне некто задолго до того, как я смог толком оценить Ахматову (да и у нее на часах всего лишь 1911):

Чертов Найман, видимо, резонно, связывал этот жестокий опус с последующим, жутким и невероятным (1927):

В ответ Найману: что ей дьявол? Детская забава! Дьявол страшен нам, смертным. Диалог бессмертных о другом.

И я о другом. Ахматова не изменилась? Не выросла? Всю жизнь об одном и том же? Верно. Абсолютно верно. Смертному это срам. Божеству – самое оно.

Вот – самое красноречивое. На дворе 1914 год, так что рано идентифицировать персонажи:

Божественные голени не накачаны мускулами. Они нисколько не атлетичны. Они – правильной формы. Они напоминают обутые в крылатые сандалии ноги Гермеса. Они – легки и гармоничны. Скорее женские, чем мужские – хотя всяко бывает. Именно так распознал их Аякс Оилид. Пришло время привести полную цитату – в правильном переводе:

Первым меж ними узнал его сын Оилея проворный.

Тотчас он слово сказал Теламонову сыну Аяксу:

«Верно, Аякс, кто-нибудь из богов на Олимпе живущих,

Образ провидца приняв, нам сражаться велел пред судами,

Ибо то не был Калхас, прорицающий птицегадатель.

Сзади его я узнал, когда он уходил, по движенью

Голеней легких и ног: без труда узнаваемы боги».

Проворный – о проворном. У Минского и, пожалуй, у Вересаева, в отличие от Гнедича, голени легки, а не мощны. Так преодолеваются заблуждения.

Я, по молодости и дурости, сам не знал, во что ввязываясь, сочинив:

Любой теолог подтвердит: в отличие от мага или гения, от смертного, божество творит легко – из ничего. Отталкивается от воздуха. Играючи меняет облик. Не предсказывает будущее, а просто знает его.

Вообще-то Ахматова сама все это сказала, спокойно и открыто. Кому? Читателю. Прежде всего, тому, кто тоже грешен (1940):

И точно то же в 1913 году... Без ложной скромности:

Немота – почти на двадцать лет раньше пастернаковской.

Найман (как мы помним) верно подметил: любовь и божественное у Ахматовой одно. Ясное дело – божественная любовь (любовь божества, впрочем, как и разделенная любовь к божеству) если не священна, то уж точно сакральна. Вот он (отчасти цитированный выше) ответ всем сразу – от Иоанна до Данте, Гете и Гумилева, всем, кто осмелился до нее рассуждать о слове-логосе и его сомнительной первичности. Название доброе: «Тринадцать строчек». Ровно тринадцать. Baker's dozen. Или просто: чертова дюжина (1963).

Отсюда же печальный, не раз повторенный ахматовский афоризм: «Ромео не было, Эней, конечно, был». В смысле: до смерти верных любовников не бывают, божественных изменников – пруд пруди. Отсюда и «Сонет-эпилог». Здесь Ахматова скромно ставит себя рядом с Вергилием – проводником Данте (1962):

В 1911 году юная Ахматова придумала свои знаменитые перчатки:

Запомним: левую перчатку на правую руку. Ну, а что сталось с брошенной правой перчаткой?

Оказывается, она залетела очень далеко. Удивительное дело: прямо в Палермо, туда, куда в 1964 году Ахматова приехала за дурацкой литературной премией.

Смотрите, в каком зеркале («а в ответ в паутинном углу зайчик солнечный в зеркале пляшет») и сколь дивно отразился волшебный перчаточный образ:

«Большая шляпа из дорогого касторового сукна изумительного цвета фуксии, расположившаяся на стуле в паре с одной шелковой перчаткой (правой) того же изумительного цвета, свидетельствовала о присутствии на вилле генерального викария…»

Великий итальянский прозаик Джузеппе Томази ди Лампедуза, гранд и владетельный князь (правда, князем он стал только после смерти отца, до того был всего лишь герцогом ди Пальма) в своем единственном романе «Il Gattopardo» (это название переводят на русский язык хронически неверно, как «Леопард» или «Гепард», а надо бы «Дикий кот[ик]» или «Сервал», с литературной точки зрения для русского перевода лучше всего подошла бы «Рысь») с неземным изяществом обыграл ахматовский пассаж. Как мы видели, палермский церковный сановник бросил на аристократическом стуле осиротевшую правую шелковую перчатку. Левая осталась на правой руке влюбленной героини.

Случайное совпадение? Шутка? Как бы не так! Лампедуза знал толк в перчатках. Не чуждался он и русской литературы. Переводчик Евгений Солонович, судя по всему, прочитавший юношеские эссе Лампедузы, отмечал:

«Три статьи, опубликованные Джузеппе Томази в 1926-1927 годах на страницах генуэзского журнала “Труды и дни”, дают представление о вкусе их автора в молодости: он высоко ставит Китса, Йейтса, Джойса, Шоу, из французов – Бодлера и Анатоля Франса, из итальянцев – Петрарку, Леопарди, Д'Аннунцио, из русских – Лермонтова, Толстого, Достоевского».

Что до Ахматовой, Лампедузу, по ряду признаков, познакомила с ней прошедшая через Серебряный век жена Александра (1894-1982), урожденная фон Вольф [с годами известный психолог], дочь русского сановника барона Бориса Эдуардовича фон Вольфа, в 1908-1910 годах – директора Александровского лицея, погибшего в марте 1917 года в революционном Петрограде. Юность будущей княгини прошла в Петербурге в самые подходящие годы.

Это еще не все. Чтобы жениться на Александре фон Вольф, Лампедуза пришлось принять заодно с Серебряным веком (неизвестно, всерьез ли и надолго) еще и православие! Они обвенчались 24 августа 1932 году в рижской православной церкви Благовещения; в книге церковных записей Лампедуза зафиксирован как Иосиф Юльевич (первое из многочисленных имен его отца – Джулио).

В молодости я неумно пошутил над Лампедузой и его браком, написав сначала:

Между тем, Александра фон Вольф – наполовину итальянка. Ее мать – знаменитая певица Мария Тереза Аличе Лаура Барби (Maria Teresa Alice Laura Barbi). Что до Бориса Эдуардовича фон Вольфа, то он, самое меньшее, наполовину русского происхождения: его мать – Софья Яковлевна Потемкина, дочь русского генерала Я.А. Потемкина. Так что (это относится и к многим другим продвинутым «русским немцам») немецкой крови в жилах княгини ди Лампедуза немного – максимум, четверть.

Интересно, что в 1920 году мать Александры вышла замуж за итальянского посла в Лондоне сицилийского аристократа Пьетро Томази делла Торетта (в двадцатых годах – министра иностранных дел Италии), родного дядю князя-писателя. Находившийся в оппозиции режиму Муссолини делла Торетта стал в 1944-1946 последним президентом итальянского Королевского сената, позднее – членом Сената итальянской республики. Меня это занимает лишь потому, что после смерти бездетного Джузеппе Томази ди Лампедузы в 1957 году его дядя (тоже не оставивший сыновей) наследовал племяннику – именно так гибнут древние роды; он стал, как указывает «Википедия», «13-м герцогом ди Пальма, 12-м князем ди Лампедуза, бароном Монтекьяро, испанским грандом 1-го класса» и, самое печальное, «последним представителем мужской линии дома Томази ди Лампедуза».

Так или иначе, в 1964 году (за два года до своей смерти, через семь лет после смерти Лампедузы) Ахматова, десятилетиями невыездная, приехала в Палермо, чтобы получить возрожденную специально для нее литературную премию «Этна-Таормина». С тех пор в столице Сицилии стоит ее бюст. Не думаю, что она знала о нерукотворном памятнике, сооруженном в ее честь Лампедузой. Нет, уверен, что не знала – он бы ее осчастливил…

Обрываю эту историю так, как, думаю, оборвала бы ее она сама.

За божественное приходится расплачиваться непреодолимым, экзистенциальным одиночеством.

Вот написанное в Ташкенте стихотворение (1943), посвященное Е.С. Булгаковой.

Ахматова симпатизировала и Булгакову, и его вдове (вспомним стихотворение «Вот это я тебе, взамен могильных роз», написанное на смерть писателя) – но равными себе (себя – подвластной их чарам) не считала.

Маленькое дополнение. Очень не хотелось выбрасывать.

Упомянутый выше замечательный литературовед К.Ф. Тарановский писал (вырываю из мандельштамовского и иных контекстов):

«Дальше Ронен еще предполагает, что и гоголевская статья 1831 г. "Скульптура, живопись и музыка" повлияла на Мандельштама. Как известно, Гоголь в этой статье говорит о том, что "оставили нас и скульптура, и живопись, и зодчество" и что осталась нам только музыка. "О, будь же нашим Хранителем, Спасителем, музыка!" – восклицает автор. "Великий Зиждитель мира... в наш юный и дряхлый век ниспослал <...> могущественную музыку – стремительно обращать нас к нему. Но если и музыка нас оставит, что будет с нашим миром?" – этим риторическим вопросом Гоголь заканчивает свою статью. Ронен еще приводит и цитату из статьи Блока "Дитя Гоголя", в последней фразе которой поэт отвечает на вопрос "украинского соловья" отрицательно: "Нет, музыка нас не покинет!"»

[Омри Ронен – недавно скончавшийся израильско-американский славист.]

Вот что, конкретно, писал Блок в газете «Речь» в марте 1909 года:

«Все кончается, только музыка не умирает. "Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром? " – спрашивал "украинский соловей" Гоголь. Нет, музыка нас не покинет».

Что в этом особенного? Да то, что, оказывается, именно отсюда позаимствовала Ахматова патриотическое:

Ну, не могла она придумать эту странность во второй раз. И не должна была! Сначала музыка – потом мужество. Слишком созвучно. А вот чуть иронически, но совершенно к месту процитировать – могла.

Тем более – перенести неуклюжую фразу Блока из одной газетной публикации в другую. Из «Речи» 1909 года в «Правду» 1942.

Точь-в-точь как Блок и Гоголь, Ахматова, писала не о войне и не о политике. У всех троих речь шла о сохранении культуры. Мужчины писали о музыке. Она – как всегда, о языке. Быть может, о логосе:

Странно, что этого никто, видимо, не замечал? Нет, нисколько. Ахматову легко цитировать, но ее источники, такие прозрачные, редко бросаются в глаза. Вероятно, они чересчур прозрачны.

Вздыхаю: столько всего набежало за пятьдесят лет молчания…

Прощаюсь. Так же, как она прощалась с нами. Заблаговременно (1958):

Примечание

[1] Дорогая Марина Ивановна,

меня давно так не печалила аграфия, которой я страдаю уже много лет, как сегодня, когда мне хочется поговорить с Вами. Я не пишу никогда и никому, но Ваше доброе отношение мне бесконечно дорого. Спасибо Вам за него и за посвящение поэмы. До 1 июля я в Петербурге. Мечтаю прочитать Ваши новые стихи. Целую Вас и Алю.

Ваша Ахматова 1921


	Номер 7(76) июль 2016 года <<< back to non-mobile
Александр Этерман