Номер
8(77)
июль 2016 года
<<< back to non-mobile |
|
Валерий Черешня |
Область говорения
* * *
Время шьёт
своё шитьё.
Что там
вышло? Ничего.
Поживи-ка с
«ничего»,
полюби его
нытьё,
поскреби его
бубнёж,
там, под
корочкой, найдёшь
тихий плеск и
скудный блеск,
сотканный из
лунных леск,
чаек вкось
крикливый лёт,
жизнь свою
наоборот:
от постылого
сейчас
до раскрытых
детских глаз,
от
счастливого стиха,
где плясала
чепуха,
до роптанья
древних вод,
бьющихся о
гулкий грот,
где душа воды
живёт.
Вечер. Тень
смывает день.
Клочь его
уходит в ночь.
Ветер
навевает лень
и уносит
слово прочь.
* * *
В эту область говорения
входишь из пустой земли,
словно в первый день творения
там границ не провели
между слышащим и дышащим,
между телом и душой, –
так Давид, пред Богом пляшущий,
сам становится пращой.
Этим танцем с диким вывертом,
пред собой и Богом прав,
срезан начисто и намертво
грубой силы голиаф,
чтоб по пустырям несеянный
как из ничего возник
мощью шёпота весеннего
слабый мыслящий тростник.
Он за робким
тяготением
звуков к родственным телам
слышит камерное пение,
стройный баховский хорал;
он сгребает время рыхлое,
укрепив его хрящом
слова истинного тихого
в мире, пущенном пращой.
СВЕТ
Памяти А.Рихтера
Эта голая
графика:
светотени
наброшенный плед,
на столе
фотография
человека,
которого нет.
Свет
полощется, плачется,
бликов льёт
дребедень,
утыкается в
рамочку,
превращается
в тень.
Тонким
лучиком трогает
книги, вещи,
пальто,
всё на
подлинность пробует,
всё – не то.
И уходит из
комнаты,
на прощанье,
в углу,
узкой красною
кромкою
резанув по
столу.
А в ночном её
опыте
непонятней
всего,
как ей быть,
этой комнате,
как ей быть
без него.
РИМ
Щербатый Рим раззявил пасть жары
и в мареве колышутся руины,
как будто вымерших животных спины
несут триумфов грузные дары.
Под тяжестью вминаются в компост
веков увечные натруженные лапы,
шальные императоры и папы
закладывали этот город в рост
холмам-подёнщикам и времени-скупцу,
но от процентов уцелели крохи:
апостолов отчаянные вздохи,
взмывающие птицами к Отцу,
сгустившиеся в облако обид
над купольным сияньем синагоги, –
оно прольётся кровью и пороги
еврейского квартала обагрит,
когда созреет Рок и лицедеи-боги
напялят древнеримский реквизит,
а в щели сцены
смертью засквозит,
содрав их
прохудившиеся тоги.
И только в Тиволи, на вилле Адриана,
где плечи пиний держат синий свод,
истории зияющие раны
врачуют тишина и птичий лёт.
Кромешной тишины цыганская игла
сшивает шелест шин на мокром листопаде.
Фонарный грубый свет, что смерть из-за угла,
и всплеск окна в ночи, как просьба о пощаде.
Дай побродить ещё, потом совсем возьми,
чтоб гул моих шагов ко мне и возвращался,
чтоб, как библейский Лот с родными дочерьми,
с поющей темнотой бесстыдно обнимался.
В кавернах тишины ещё остался Бог.
Как доктор старенький, Он слушает свистящий,
изнемогающий, погибельный итог
всей нашей бытности, с ума Его сводящей.
Дрожащею рукой Он комкает рецепт,
где пить забвение, настоянным на счастье,
предписано. Но спятил пациент
и крошит целое на лакомые части.
* * *
Проснулся
ночью. Всё молчит,
как будто
смерть уже случилась.
Душа с
молчаньем говорит,
жуёт
тысячелетний силос.
Смотри во
тьму или в себя,
навеки в веки
упираясь.
Тьма –
ослепительна. Слепя
напором «не»,
собой взрываясь,
она –
предвосхищенье той,
что жизнь
твою на свет исторгла,
и всё
заполонит собой
в припадке
смертного восторга.
Всепорождающий провал,
спасибо за
творящий проблеск,
в который я
себя узнал...
ИЗ ЦИКЛА «ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
И ИСПОЛНИТЕЛИ»
ГАМЛЕТ
Лучшие часы я
провёл, закрыв глаза,
вглядываясь
во тьму глубокую и родную,
не
замутнённую корчами зла,
не
осквернённую сказанным всуе.
Глаз поворот
зрачками внутрь,
где и дано
разглядеть хоть что-то,
прерывается
множеством утр
с рванью
тумана и вкусом болота.
Значит, пора.
Что же делать ещё
с нежностью к
мёртвым и буйством живого?
Только
безумец строит расчёт
на выживанье
в сумятице лова.
Что меня
держит? Привычка тереть
видимость
ржавою тёркой сознанья?
Снег – это
снег. Смерть – это смерть.
Холостые
круги узнаванья.
Лучшие – там.
И в стремлении к ним
можно вовсю с
дурачьём веселиться.
Перед уходом
в холод их зим
гулкой
свободой своей насладиться.
КЛАВДИЙ
Кто говорит, что Дания – тюрьма?
Так склонен думать лишь безумец Гамлет.
Откуда эти вывихи ума?
Здесь происки врагов и закрома
предателей. А шут Полоний дремлет.
Враги болтают, будто я погряз
в раздорах, захожусь в военном раже.
Но вечно рядом рыщет Фортинбрас,
он душит нас кольцом враждебных баз,
я задыхаюсь, как не стать на страже?
О, власти соблазнительная сласть!
Казалось, всё сработано так чисто,
но лезет из небытия напасть
и обличает грех братоубийства
и кровью жертвы сдобренную страсть.
К нам едут Розенкранц и Гильденстерн,
цвет юношества к нам душой стремится!
А Гамлета дикорастущий терн
мы истребим, и там, где он гнездится,
пробьются верноподданные лица.
Так просто всё – люби свою страну
и процветай публично и безгрешно.
Какой свободой бредят наяву
мечтатели, подобные ему?
– Полоний, ты свободен?
– Я? Конечно.
ГОРАЦИО
Человек – ничтожное меньшинство
в стаде
людей,
пойди, отыщи
его
в дебрях
идей.
Будем искать днём с огнём,
ночью – на
ощупь,
как в
западню, попадём
в страсти
густую рощу:
где глупость,
сияя заревом
гулких побед
и бед,
распространяет марево
на человечий
след,
где пряным
цветением трав
и славой себя
опьяняя,
всяк думает,
что он прав,
ближнего
убивая,
где счастье
на мифы истратили,
и каждый
тратою горд...
Не стоит
больше искать его, –
вот человек.
Он мёртв.
ПЕСЕНКА
ГАМЛЕТА
Всего, что в
мире есть,
умом не
переесть,
закройте
пасть ума,
сойдите-ка с
ума.
Откроете, что
есть,
где разуму
присесть, –
между двумя
«сейчас»,
в могиле без
прикрас
из счастья и
надежд:
в ней Йорик
без одежд
ума, любви,
острот, –
забит землёю
рот,
в ней плоть
любви лежит,
а дух её
изжит
и только
память-прах
скитается в
полях,
в ней
уголочек есть,
где тлеет
слово «месть»,
но нет того,
кто мстит,
поскольку
здесь лежит. |
|