Как объяснялись реквизиции в Петрограде 1917 – 1918 гг.
в дискурсе властей и общества?

Реквизиции имущества «буржуазных слоев» получили огромный размах в 1917 – 1918 гг. В значительной мере это было связано с началом автономизации России и связанной с этим нехваткой товаров, особенно предметов широкого потребления. Это побуждало структуры местной государственной власти, решать проблемы революционным путем, не посредством налаживания товарообменных операций, а самым простым методом – конфискацией имеющихся товаров. В дальнейшем практика реквизиций была обусловлена стабилизацией государственного аппарата, который перевел реквизиции со стихийной основы на своеобразную квазизаконную основу. Была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, (далее ВЧК), которая сделала реквизиции повседневной реальностью. Гиппиус так пишет в своем дневнике 13 ноября 1918г.: «ежедневно выходят декреты. На декабрь объявили какую-то миллиардную военную контрибуцию. Однако неизвестно, что им делать, когда, придя к «обложенному буржую», найдут они у него лишь кусок конины, поджаренный на касторке. Мебель конфисковать? Но ведь она, вся, и так уж давно, по декрету, ихняя... Затруднительное положение...»[1] Конечно, в этом отрывке видно утрирование. Если бы реквизиция заканчивались только изъятием куска конины, вряд ли бы они приняли столь широкий размах; было чем поживиться, здесь искали золото, драгоценности, ценные картины – и находили их.

Реквизиции стали возможными в тех условиях, когда не была отчетливо детализирована компетенция государственных чиновников, в том числе и тех, которые должны были производить реквизицию товаров. Бездействие милиции обусловило безнаказанность уголовных элементов, сказалось и отсутствие нормативной базы в действиях ВЧК – едва ли таковой являлся ворох часто противоречащих друг другу декретов, которые, спустя несколько дней, терялись в канцелярских бумагах. Все это являлось предпосылкой для проведения самочинных обысков, а с другой стороны приводило к обострению «революционных» настроений у населения, инициируя их на проведение неправовых действий. Отметим особо, что в революционные годы государственные институты подверглись значительной деформации. Предполагалось, что в новом государстве каждый способен осуществлять управленческие функции и низы могут самостоятельно определять, кто из них этого достоин, не дожидаясь санкции государства.

С этим был тесно связан вопрос о том, в каких масштабах можно проводить изъятия ценностей у «буржуазии». В условиях правового хаоса и отсутствия даже внятных представлений масс о судопроизводстве определение объема конфискации представлялось несущественным, а увеличение объема изъятий считалось наиболее приемлемым в рамках всеобщего уравнивания в обществе.

Укрепление различных структур государственной безопасности (имеется виду ЧК) позволило, с одной стороны, увеличить контроль за буржуазными элементами, а с другой – прибегать к более жестким формам индоктринации марксистских идей, что стало более эффективным, после того, как партия укрепилась у власти и проводила курс на последовательное вытеснение всего немарксистского – в экономике, правотворческой деятельности, политике, идеологии, литературе и культуре. В низах артикулированное марксисткой догматики постоянно реанимировало мысль о том, что пролетарии имеют право на получение чужого имущества, так как оно было у них изъято ранее путем эксплуатации труда. В основе этих представлений была мысль о том, что в будущем социальном государстве не может быть социального неравенства, в новом государстве должно быть все общее, и у каждого будет доступ к материальным благам. Именно моральное оправдание, основанное на этих постулатах, легитимировало в значительной степени импровизационные акты.

Размаху реквизиции способствовала автономность разных органов власти – вследствие этого органы, которые должны были, контролировать этот процесс, находились в зародышевом состоянии. З.Н. Гиппиус не без усмешки говорила о том, что разгромы типографий в городе, «происходят даже без ведома Смольного, под самыми разными «ордерами». Красногвардейцы притом увозят и выносят все имущество. Когда жалуются в Смольный, – там снисходительно пожимают плечами»[2].

Вместе с тем, массы сами охотно использовали марксистскую догматику с целью личного обогащения. Эти факторы обусловили увеличение число реквизиций в городе, а равно и распространенность массовых представлений об их допустимости. Эти неправовые представления упрочивались и во многом из-за того, что соответствовали распространенным массовым представлениям о том, справедливо или несправедливо нажито имущество. Можно говорить о сломе правовых представлений, так как, пытаясь продать награбленное, грабители могли в открытую заявить, что взяли имущество из Зимнего дворца, так как это по их мысли оправдывало любые поступки. Репортер газеты «День» сообщал, что 10 ноября 1917 г. двое неизвестных в матросской форме на Александровском рынке продавали усыпанную драгоценными камнями рамку, при этом «откровенно заявляя, что это из Зимнего дворца. За рамку грабители просили 20 000 руб. Задержать продавцов никто не решился, ввиду того, что они были вооружены винтовками» [3].

Практику конфискаций невозможно рассматривать вне политического и особенного экономического контекста того времени. Изъятия товаров без компенсаций были продиктованы самой эпохой, в которой быстро произошел коллапс в охваченной революцией стране. Даже «идейные коммунисты», придерживающиеся в определенной степени прежних правовых норм, не могли осуществлять хоть какое- нибудь сносное снабжение населения продуктами и товарами широко потребления, если бы не прибегали чем дальше, тем чаще именно к изъятиям – городская казна была пуста.

Реквизиции сопровождались не только санкционированными государственными структурами обходами патрулей «буржуазных» квартир, предприятий и складов, но и посредством импровизационных выступлений отдельных групп граждан, не имеющих полномочий на проведение обысков. В данном случае не рассматриваем такие виды преступлений, как грабеж под видом реквизиции, хотя, говоря откровенно, рядовым гражданам иногда было трудно понять, имеют ли они дело с обыкновенным преступником или с тем, кто имел право на осуществление насильственных действий.

Наиболее часто проводились реквизиции одежды, движимого и недвижимого имущества, продовольствия, золота, драгоценностей, оружия. Следует также отметить, что реквизиции подлежал даже такой редкий вид транспорта, как автомобили.

Некоторые реквизиции представляли собой не только обыски и изъятия, но и принуждение к изъятию в «добровольном порядке». В качестве примера можно привести реквизицию теплых вещей, хотя иногда это было бесполезной мерой, поскольку некоторые склады были полны. Так, на страницах газеты «День» от 11 ноября 1917 г. критиковалась практика проведения в жизнь «Декрета о реквизиции теплых вещей для солдат на фронте»[4]. Споры об этом, как сообщалось в газете, возникли на заседании Городской управы. Как подчеркивал репортер газеты, стала очевидной бесполезность этого закона. Он, по его мнению, был неуместен в то время, когда ряд складов был полон теплой одежды, и имелись лишь проблемы с транспортировкой вещей на фронт из-за отсутствия вагонов. Как сообщалось в газете, на заседании городской Думы «было постановлено ввиду этого обратиться к комитету общественной безопасности с просьбой войти в сношение с Сов. Раб. Солд. Деп., как инициатору закона о реквизиции, и принять все меры к отмене закона. Кроме того, было принято решение известить население столицы, что сбор теплых вещей постоянно производится особой комиссией при городской думе, и что желающие жертвовать приглашаются обращаться в эту комиссию[5]».

Вместе с тем этот декрет не был отменен. Отметим, что осуществляемый большевиками сбор теплых вещей не являлся целиком добровольным делом. Так, за отказ выполнить декрет 31 декабря 1917 г. был арестован представитель общества гостинодворских торговцев Р.И. Карбасников. В тюрьме ему пришлось пробыть недолго, всего один день, но было объявлено что он «привлекается к суду революционного трибунала за отказ выполнить декрет о сборе теплых вещей»[6]. Согласно обязательному постановлению Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, «за злостное уклонение» от внесения налога по декрету о реквизиции теплых вещей для фронта от 22 декабря 1917 года, был предложен ряд репрессивных мер: в случае неуплаты налога – необходимо было в течение трех дней со дня опубликования постановления выплатить налог в двойном размере, а по истечении трех дней в отношении лиц, не исполнивших постановления, применялись самые суровые меры, вплоть до ареста. Указанная мера могла быть замена штрафом в тройном размере налога, «если налицо» будут смягчающие вину обстоятельства[7].

Декрет не был отменен и осенью 1918 г. О том, какие социальные последствия он вызвал и как способствовал развитию эгалитарных настроений в обществе, мы можем  судить хотя бы по заметке в «Красной газете», автор которой выступил, с таким предложением по этому поводу: «Все должно быть отнято у тунеядствующих буржуев. Если понадобится, мы оставим их в одних комнатных туфлях, а лучшую теплую обувь и одежду отправим на фронт»[8].

Несогласованность действий различных структур власти, отсутствие единой линии в проведении экономической акции подстегнули усиление реквизиций.

Помимо реквизиции одежды, большой размах приобрело изъятие недвижимости. Частная собственность на землю II Всероссийским съездом Советов отменена[9], жилищные права «буржуазии» существенно ограничивались. Сказал здесь свое веское слово и лидер большевистской революции В.И. Ленин. В своей статье «Удержат ли большевики государственную власть» он отмечал, что пролетарское государство обязательно будет заниматься выселением буржуазии из ее квартир и вселением семей рабочих[10]. После установления власти Советов не без активного участия Ленина были разработаны основы жилищной политики Советского государства. Так в составленных им «Тезисах закона о конфискации домов со сдаваемыми внаем квартирами» и «Проекте декрета об отмене права частной собственности на городские недвижимости» намечалось резкое изменение социального статуса жильцов и угадывалась политика так называемого уплотнения – заселение «лишней площади» в буржуазных квартирах[11].

В конце 1917г. жилищный вопрос в Петрограде стал решаться на уровне районных советов. Так, Совет Второго Городского района обязал домовые комитеты предоставить сведения о пустующих помещениях, жилых и нежилых, о квартирах, занятых лицами, фактически в них не проживающими, о больших квартирах, занятых малыми семьями[12]. На собрании членов Василеостровского районного Совета 11 января 1918 г. говорилось о том, что в то время, как рабочие ютятся в жалких и сырых каморках, буржуазия занимает громадные особняки. Здесь было внесено предложение ввести уравнительное пользование жилой площадью[13]. Нельзя не отметить, что эти речи нашли живейший отклик и у самих жильцов, разумеется, в основном пролетарского происхождения. Отзвук этой, позволительно сказать правоприменительной практики, мы можем найти и в более поздних произведениях М.А. Булгакова. «…Мы, управление дома... пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома… Общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах… Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у кого в Москве»[14].

После февраля 1917 г. рабочие начали самочинно захватывать для своих организаций дворянские особняки и казенные помещения. Еще в середине марта собрание представителей профессиональных союзов решило обратиться к Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов с предложением «предоставить один из реквизированных дворцов во владение Бюро профессиональных союзов»[15].

В целях «наведения порядка в распределении помещений для общественных нужд» Петроградский Совет 10 января 1918 г. создал комитет по принудительному занятию «буржуазных» квартир[16]. Поддерживая эти начинания, «Красная газета» призывала читателя: «Не надо ждать, что светлая, сухая квартира упадет с неба. Стоят пустые барские квартиры, хозяева которых уехали. Организуйтесь, переселяйте туда лишенных света и воздуха»[17].

В марте 1918 г. Петроградский Совет заслушал специальный доклад М.М. Володарского «О вселении рабочих и их семей в квартиры буржуазии» и принял декрет, согласно которому была установлена норма — по одной комнате на одного взрослого человека или на двух детей. При проживании в одной квартире шести и более взрослых человек допускалась сверх нормы одна общая столовая. Вся остальная площадь подлежала реквизиции. Домовладельцы и домовые комитеты обязаны были сообщать в местный Совет о наличии у них освободившихся комнат. За невыполнение декрета и утайку жилой площади виновные подвергались выселению из квартиры с конфискацией всего имущества. Районные Советы брали на учет освободившиеся помещения и проводили работу по переселению. Вселяться должны были в первую очередь семьи находившихся на фронте красноармейцев, многодетных и безработных рабочих, от квартирной платы они освобождались. В декрете подчеркивалось, что заниматься должны были в первую очередь «пустующие квартиры, дома и особняки лиц господствующих классов, затем их квартиры и, наконец, квартиры интеллигенции, размер которых превышает установленную норму»[18]. В случае временного отъезда жильца занимаемое им помещение продолжало числиться за ним в течение трех месяцев. Не должны были заниматься для вселения помещения общественных организаций, больницы, учебные заведения, библиотеки и редакции газет[19].

На практике это присвоение чужой собственности выглядело не так идиллически и не было столь подробно обставлено. Так, в ноябре 1917г., как сообщалось в газете «Новая жизнь», по ордеру Петроградского Военно-революционного Комитета, отрядом матросов и красногвардейцев был сделан обыск в особняке Н.Н. Балашова, на углу улиц Гоголя и Гороховой, после чего сам особняк был реквизирован»[20].

Одним из самых распространенных видов реквизиции было изъятие продовольствия. Эта мера применялась и до октябрьской революции. 20 октября 1917 г. по сообщению газеты «День», около дома №1 по Дмитровскому пер.: «собралась огромная толпа публики, пытавшаяся путем насилия проникнуть в запертое помещение склада одной из транспортных контор. Дворники дома, пытавшиеся противодействовать напору толпы был избиты. Ввиду угрожающего поведения собравшихся, местная милиция распорядилась вызвать конный наряд. Поводом для скопления толпы явились слухи о том, что в одной их кладовых названного дома скрывается значительная партия чая. Для успокоения возбужденной толпы комиссар с понятыми из публики распорядился осмотреть запертое помещение, причем, действительно, в одном из них был найден запас чая около 70 пудов. Весь найденный чай был реквизирован и отправлен для продажи в городские лавки»[21]. Это сообщение, между прочим, показывает нам некоторые детали, определяющие степень готовности в низах к реквизициям. Инициация действий толпы происходила не сверху, напротив, власти препятствовали ей. Отметим возбужденность толпы – понятно, что в этом положении, вызванном многомесячной нехваткой чая, в массах могли быстрее проявляться черты маргинальных устремлений.

Для решения продовольственного снабжения и борьбы со спекуляцией 15 ноября 1917 г. была дана директива Совета народных комиссаров Военно-революционному комитету о борьбе со спекуляцией. В этом документе, который был составлен в самом общем виде, вся вина «за продовольственную разруху» возлагалась на спекулировавших «преступных хищников». Совнарком потребовал «немедленного ареста всех уличенных в спекуляции и заключения их в тюрьмы Кронштадта»[22].

С помощью этих призывов в значительной мере у масс и создавалось нетерпимость к помещикам, кулакам, торговцам. В таких воззваниях население призывалось к самым решительным мерам, направленным на реквизицию во всех частях страны продовольственных запасов и направлении их на нужды фронта. «Всем спекулянтам, мародерам, казнокрадам и контрреволюционным чиновникам, мешающим продовольственной работе, объявлена беспощадная борьба. Они будут арестованы и заключены в кронштадтские тюрьмы», – подчеркивалось в декрете[23]. Обратим внимание на эти Кронштадтские тюрьмы – в «свободном пролетарском государстве» они пользовались самой худой славой, здесь издевались над заключенными, унижали их, сам акт наказания превращались в акт социальной мести.

Наиболее активно выступали за проведение реквизиций на фабриках и заводах города. Так в резолюции рабочих Путиловского завода о войне, земельном и продовольственном вопросах, принятой во второй половине октября 1917 г., предлагалось решить вопрос продовольствия («для борьбы с продовольственной разрухой») посредством прекращения доставки предметов роскоши. Требовались и осуществления реквизиций запасов продовольствии у помещиков «и всюду, где они имеются в частных руках, а также передача всего распределения в руки трудового народа, через рабочие кооперативы»[24].

В рамках подобных реквизиций и проводились столь частые обыски в магазинах. В качестве примера можно привести обыск, произведенный по ордеру комиссара Казанского района в чайном магазине по улице Офицерской д. 22, в ходе которого было обнаружено «несколько пудов сахара и песку, в то время на вывешенном аншлаге указывалось, что сахара нет»[25].

В газете «Утро» описан случай, когда к начальнику управления общих дел министерства продовольствия явился представитель Военно-революционного комитета — матрос Гвардейского экипажа. Он потребовал предоставить «сведения о наличности мяса в Петрограде, и, в частности, на холодильниках на Черниговской улице». Встретив отказ, матрос стал угрожать министерскому служащему: «В таком случае, мы реквизируем все мясо и тогда уже узнаем, сколько его...»[26].

Вопрос реквизиции продовольствия был тесно связан с борьбой с мешочничеством и спекуляцией. Петроградский Военно-революционный комитет, 10(23) ноября 1917 г. в «Обращении ко всем честным гражданам» объявлял «хищников и спекулянтов» врагами народа. «Борьба с этим злом – общее дело всех честных граждан, отмечалось в декрете. Все те, кому были дороги интересы народа, призывались сообщать в ПВРК сведения о злоупотреблениях, наказанием за которые должны были стать аресты и суды над виновными[27]. Честным гражданам о случаях спекуляции предлагалось немедленно доводить до сведения ВРК, который будет арестовывать, помещать в тюрьмы и судить «врагов народа»[28].

Борьба со спекуляцией была вменена в обязанности органов внутренних дел. Однако мероприятия в этой сфере не приводили к должному результату, так как вместо борьбы со спекуляцией и хищением товаров производилась борьба против частной торговли в целом. Это проявлялось в периодическом проведении облав на рынках, во время которых проводились бессистемные задержания и реквизиция продуктов. «В Петросовет и другие органы поступали жалобы на то, что на рынках при этом не только отбирались у торговцев, но и у покупателей… последствия применения насилия или угрозы оружием товары выхватывались силой и угрозой оружием»[29]. Как писала З.Н. Гиппиус, на свободную торговлю «большевикам поневоле приходилось смотреть сквозь пальцы и лишь периодически громить и хватать покупающих – продающих»[30].

Необходимо отдельно остановиться на таком виде реквизиции, как изъятие оружия. Оно получило размах в Петрограде в марте 1917 – апреле 1918 гг. В.И. Старцев описывает случай реквизиции оружия со склада на Мойке. Там около 20 красногвардейцев Василеостровского района на машинах перевезли имущество одного из складов на Васильевский остров. «Сошло благополучно, – докладывал один из очевидцев этого происшествия, – ограничились зуботычинами. Владельцы оружия – повидимости контрреволюционеры. Шум поднимать не будут»[31]. По документам лета 1917 г. мы видим, что именно с этого времени практика самочинного изъятия оружия стала осуществляться в больших масштабах. В частности, было изъято оружие из вагонов, стоящих на Николаевской железной дороге[32].

Кроме оружия проводились и другие виды реквизиции, в частности – реквизиция золота. Практика подобных изъятий сложилась еще до октября 1917 г. Такие реквизиции часто производилась нарядом милиции в присутствии чинов контрразведки, в помещениях производился обыск, который в ряде случаев мог закончиться арестом владельца и конфискацией золота. По такому сценарию происходила реквизиция в д. №45 по Гороховой ул. «в одном из помещений торговли золотом и серебром в слитках И. Бонна явился наряд милиции в сопровождении чинов контрразведки, в помещении был произведен обыск, закончившийся арестом владельца предприятия и его приказчика, а также конфискацией 67 фунтов золота, оцениваемого в несколько сотен тысяч рублей»[33].

И, наконец, такой мере, как реквизиция, подлежал и автомобильный транспорт. Подобные реквизиции осуществлялась по решениям Совета рабочих солдатских депутатов районов Петрограда. Согласно сведениям, полученным из протокола экстренного совещания членов Совета рабочих солдатских депутатов Петергофского района от 25 октября 1917 г., «Для лучшего осуществления полноты власти на деле решено учредить при районном совете следующие отделы: Отдел передвижений, коему поручается всеми средствами, вплоть до реквизиции, собрать транспортные средства в районе и заведовать и ими»[34].

На основании аналогичного документа забирались автомобили и в других районах Петрограда. Так в «гараже Михайловского училища штаб содержал свыше 40 легковых и 5 грузовых автомобилей. Они были добыты путем реквизиции у частных владельцев и на заводах[35].

По воспоминаниям Гиппиус, население пыталось выжить в сложной революционной обстановке: «…наш еврей-домовладелец, чтобы спасти себя, отдал свою квартиру в распоряжение Луначарского «для просветительных целей». Там поселился Гржебин (прохвост), реквизировал себе два автомобиля, налепил на дверь карточку «Музей Минерва» — и зажил припеваючи[36].

Еще до революции В.И. Ленин высказывал мнение по поводу следующих правовых представлений, если нет системы, нет и закона, ее охраняющего – «… нельзя забывать, – писал Ленин, - что фактически в Питере власть в руках рабочих и солдат; насилия над ними новое  правительство не производит и не может произвести, ибо ни полиции, ни особой от народа армии, ни стоящего всесильного над народом чиновничества нет. Это факт»[37].

Реквизиции обычно проводились по следующему сценарию:

1.  Реквизиции предшествовали сведения о том, имеются или не имеются ценности в квартире, либо обладает или не обладает ими тот или иной человек, независимо от того, где он проживает. Такие сведения могли быть получены посредством доноса недовольными соседями. У доносчиков не всегда могли быть точные сведениями о количестве имущества, так же, как и лицо на которого, был написан донос не обязательно обладало теми или иными средствами – целью доноса зачастую было сведение личных счетов. Донос мог быть как коллективным, так и индивидуальным.

2.  Донос мог быть написан на лиц, проживающих в «буржуазном» квартале. По таким доносам проводились обходы квартир. Учитывая, что в ряде случаев не получающие жаловании чекисты поощрялись из конфискованных вещей, можно предположить, что обыск не являлся рутинной и малопривлекательной операцией для сотрудников ВЧК. Обязательным во время совершения обыска стало составление описи. Это делалось для того, чтобы обеспечить сохранность конфискованного имущества.

3.  Обычно оружие не использовали, вынимали его только в случае опасности[38]. Согласно п. 3 ответственность за обыск накладывалась не только на руководителя, но и на всех лиц, проводивших обыск, иначе говоря, вводится круговая порука. Такой порядок способствовал тому, чтобы в ходе обыска, производилось как можно меньше злоупотреблений[39].

4.  Примечательным представляется и п. 2 рассматриваемой инструкции о том, что никакие нравоучительные разговоры не допускались, так как это могло восприниматься как форма изощренного издевательства[40]. Закон предусматривал существенные наказания для лиц, нарушивших инструкцию – они удалялись и высылались из города[41].

5.  Не исключено, что вопрос о лицах, которые правомочны проводить обыски, во многом был связан с догмами о том, что дело управления государства должно быть передано в руки трудящихся. Реквизировать могли Комиссары Совета, матросы, солдаты и красногвардейцы и т.д. В качестве примера можно привести радиограмму о борьбе с буржуазией и ее агентами, саботирующими дело продовольствия армии и препятствующими заключению мира, направленную во все армейские организации 23 ноября 1917 г.: «…у помещиков, кулаков, торговцев имеются огромные скрытые запасы съестных припасов... Совет Народных Комиссаров принял самые решительные меры. Комиссары Совета вместе с матросами, солдатами и красногвардейцами реквизируют во всех частях страны продовольственные запасы и направляют на фронт. Всем спекулянтам, мародерам, казнокрадам и контрреволюционным чиновникам, мешающим продовольственной работе, объявлена беспощадная борьба. Они «арестуются» и будут заключены в Кронштадтские тюрьмы»[42].

Согласно резолюции Путиловских рабочих о войне, земельном и продовольственном вопросах второй половины октября 1917 г. (опубликованной в газете «Рабочий путь», 1917) «Для борьбы с продовольственной разрухой необходимо прекратить доставку предметов роскоши, и [необходима] реквизиция запасов продовольствии у помещиков и всюду, где они имеются в частных руках, а также передача всего распределения в руки трудового народа, через рабочие кооперативы»[43].

Особое беспокойство власти вызывало состояние Красной гвардии. Так 1 декабря 1917 г. на экстренном заседании в районном Совете рассматривалось положение в Красной гвардии. Было отмечено, что «состояние ее нетерпимое, имеются факты хищения реквизированных вещей и спирта»[44].

В декабре 1917 г. решениями товарищеских судов исключали из Красной гвардии по Выборгскому району, в основном из-за хищения конфискованных или реквизированных предметов (особенно вина и спирта), а также «за дурное обращение с арестованными, злоупотребление оружием, самочинные обыски и аресты»[45].

 «5 декабря состоялась первая конференция. Надо сказать, что она собралась в трудное для революции время, когда весь Петроград был охвачен горячкой винных погромов. Поэтому первый пункт решения конференции гласил: «Немедленно организовать в полках, экипажах и заводах отряды из людей, преданных революции и трезвых»[46].

Отдельно следует остановиться на вымогательстве взяток – «…взятки берутся (когда есть что взять) уже почти официально. И жулье, даже интеллигентное, процветает – в зависимости от ловкости рук»[47].

Размеры взноса, – вспоминает Манухин, – колебались в зависимости от представления комиссара о степени «буржуйности» данного лица. Приходилось торговаться. Родственники очередного заключенного находились обычно в приемной и тут же выплачивали сумму, которую удавалось для них выторговать. Дешевле всех И. З. Штейнберг оценил Н. М. Кишкина – 3000 рублей, но и этих денег не оказалось и выкупать его пришлось Политическому Красному Кресту. <...> Получив от Штейнберга документ об освобождении, обычно я сам выводил заключенного из "Крестов". <...> причем я каждому говорил одно и то же: "Немедленно уезжайте из Петрограда". Из моих пациентов в "Крестах" один В. Л. Бурцев наотрез отказался выйти из тюрьмы на мои поруки. Его мужество старого революционера, которого тюрьма не страшит нисколько, и его преданность революционной деятельности, которой он отдал всю жизнь, по-видимому, устыдили новых властителей, и мне удалось добиться того, что его отпустили на все четыре стороны без порук»[48].

При классическом сценарии обыска его проводили несколько человек. Их могли сопровождать представители домоуправления, которые бывали раньше в этих квартирах и могли навести стражей порядка на нужный след. Обязательной особенностью данного вида обыска было наличие ордера и описи изъятых вещей. Как правило, обыскивающие были вооружены. Хозяину квартиры предлагалось добровольно сдать имущество, которое, по его мнению, являлось предметами роскоши, либо, по их мнению, могло быть предметом контрреволюционной деятельности, особенно во время голода и народных бедствий. Особый интерес обыскивающие проявляли к золоту, драгоценным камням, одежде и ценным изделиям. Книги, рукописи и прочее содержимое квартир их интересовало в меньшей степени, если не проводился обыск у контрреволюционеров с целью выявить компрометирующие материалы. В ряде случаев допускался и личный обыск, хотя в этом случае старались придерживаться принятых в обществе мер.

В зависимости от результатов обыска мог быть проведен арест всех живших в квартире или части их, поэтому, разумеется, избегали задерживать несовершеннолетних, большую часть женщин и пожилых людей, нуждающихся в уходе. Вместе с тем этот порядок не всегда соблюдался. Во время произвола, начавшегося в сентябре 1918, могли быть арестованы дети даже не подросткового возраста. Так, в частности, «1 сентября, суббота, нет ни одной, буквально, семьи, где бы не было схваченных, увезенных, совсем пропавших. (Красный Крест наш давно разогнан, к арестованным никто не допускается, но и пищи им не дается). Арестована О. Л. Керенская, ее мать и два сына, дети 8 и 13 лет[49]. Вероятно, З.Н. Гиппиус восприняла ходившие в то время многочисленные слухи в искаженном варианте, но так как этим слухам верили, возможно, они имели под собой какую-либо основу. Арестованных направляли в ЧК, который служил приемником- распределителем для отправки в другие тюрьмы.

По этому сценарию обыск мог быть проведен и без ордеров. Так, например, газета «День» от 11 ноября описывает на своих страницах обыск, произведенный группой матросов во главе с каким-то штатским, которая явилась в квартиру М.Н Креинина, скорее всего без ордера, и от имени военно-революционного комитета произвела обыск. Помимо прислуги в квартире никого не было. «Прислуге, пытавшейся вызвать по телефону г. Креинина, матросы предложили не беспокоиться. После ухода матросов оказалось, что из квартиры исчезло разных вещей на сумму свыше 500 руб.»[50].

Число обыскивающих во многом зависело от масштаба проверяемого помещения. Так 19 ноября 1918 г. имущество швейцарской миссии, временно находившееся на хранении в здании норвежского посольства (наб. р. Мойки, 42), подверглось грабежу. «Около десяти вооруженных лиц, явившись в здание, предъявили ордер на обыск, якобы от Петросовета, затем, войдя в помещение, обезоружили и связали двух охранников и вынесли 21 чемодан с деньгами и ценностями на общую сумму около 7 миллионов рублей. Через несколько дней, в ночь на 24 ноября, предположительно теми же лицами было ограблено испанское посольство[51].

Кроме того, нередки случаи, когда обыски проводились самочинно, и зачастую неуполномоченными лицами; этот порядок стал меняться со временем во второй половине 1917 г. В значительной степени этому способствовало то, что под видом чекистов квартиры могли грабить члены бандитских группировок, которые в силу безнаказанности расплодились в то время в городе. Разгул преступности произошел вследствие целого ряда факторов, таких как:

1. Отсутствие надлежащего контроля при раздаче оружия гражданам привело к скоплению у населения огромного количества огнестрельного оружия.

2. Рост количества криминального населения в городе. Большое количество уголовников было отпущено на свободу по амнистии Временного правительства.

Н.Н. Суханов, отмечает что «в разных концах города громили магазины, склады, квартиры... Уголовные, освобожденные вчера из тюрем, вместе с политическими, перемешавшись с черной сотней, стоят во главе громил, грабят, поджигают...[52]». Газета «Петроградский листок» так писала по этому поводу: «То, что Петроград сегодня обокран и разграблен, не должно удивлять нас, поскольку из различных тюрем было выпущено около 20 тысяч воров. Грабители получили полные гражданские права и свободно ходят по улицам Петрограда. Офицеры уголовной милиции подчас узнают воров на улице, но ничего не могут сделать»[53]. 7 марта 1917 г. помощник градоначальника издал предписание комиссарам районов регистрировать освободившихся уголовных заключенных, являющихся в комиссариаты, и «выдавать им удостоверения, подтверждающие их явку и обязывающие их явиться в места, которые будут указаны особым объявлением Петроградского общественного градоначальника, в трехдневный срок по издании этого объявления»[54]. Стоит отметить что надлежащего результата данное предписание не имело, потому как бывшие заключенные, несомненно, не спешили регистрироваться в комиссариатах. Таким было положение после февраля 1917 г. Февральская анархия в целом не способствовало тому, чтобы число преступлений сократилось; получается, что лица, которые грабили горожан в 1917-ом начале 1918-го, это те же самые лица, которые должны были в 3-дневный срок встать на учет согласно предписанию помощника градоначальника. В конце 1917 г. этим бандам было легче грабить, так как они могли маскироваться под отряды красногвардейцев.

Зачастую ограбления реализовывались под видом реквизиции. В качестве примера можно привести ограбление склада, который принадлежал датскому подданному X. Аскову. Ограбление было произведено под видом реквизиции. 11 октября 1918 г. несколько вооруженных лиц в форме красноармейцев пришли на склад. Один рассказав, что комиссар, но не представив никаких документов, в том числе и ордера, сообщил, что в связи с тем, что предстоит праздновать годовщину пролетарской революции, сейчас будет произведена реквизиция всех имеющиеся в данный момент на складе лампочек и проволоки. В ходе этой реквизиции было изъято электрических лампочек на сумму около 82 тысяч рублей. Председатель местного Совета, когда узнал о реквизиции, которая была произведена якобы по его приказу, был крайне удивлен и заявил, что «подобного приказа не давал»[55].

Примечательно, что криминогенная обстановка в Петрограде стала одной из основных тем дискуссий в различных политических сферах 1917 – 1918 гг. Так лидер меньшевиков Мартов Ю.О. говорил об этом явлении, что механизм Чрезвычайной Комиссии бесконтрольно разросся до «гигантских размеров», в стране упразднены всякое «подобия суда», решение вопроса о жизни и свободе граждан отдано в руки никем не уполномоченного ЧК. Разумеется, предложения меньшевиков, касающиеся демократизации большевистского режима (свободные выборы в Советы и установление ответственности перед ними исполнительной власти, восстановление системы правосудия, «отмена бессудных расправ, административных арестов и правительственного террора»), не имели ни малейшего шанса на осуществление[56].

Военно-революционный комитет, образованный Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов накануне Октябрьской революции, стал первым советским органом борьбы с врагами государства. Так 24 октября 1917 г. Военно-революционный комитет призывал всех трудящихся Петрограда «задерживать хулиганов... и доставлять их комиссарам Совета в ближайшую войсковую часть». Комитет особо предупреждал: «При первой попытке темных элементов вызвать на улицах Петрограда смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу преступники будут стерты с лица земли»[57].

Конечно, власти стремились к тому чтобы соблюдать хоть какой-то декорум по проведению обысков – уж очень необычно это было «в свободной» стране. Председатель ВЧК Ф.Э. Дзержинский необходимыми качествами чекистов считал сдержанность и вежливость. В одной из инструкций в 1918 г. он писал: «Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовала добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача — пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать их в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти – рабочих и крестьян, и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость – пятно, которое ложится на эту власть».

Так, в «Инструкции для производящих обыск и дознание» определялся порядок и состав лиц. Ф.Э. Дзержинский писал:

«1. Оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность.

2. Обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое, никакие нравоучения и окрики недопустимы.

3. Ответственность за обыск и поведение падает на всех из наряда.

4. Угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопустимы.

Виновные в нарушении данной инструкции подвергаются аресту до трех месяцев, удалению из комиссии и высылке из Москвы»[58]. Можно предположить, что таким же образом поступали и в Петрограде.

Первая советская следственная комиссия образовалась при Петроградском военно-революционном комитете. «В ее работе принимали участие рабочие, солдаты, матросы. Они задерживали врагов революции, уголовников, спекулянтов, приводили их в Смольный, где другие рабочие, солдаты и матросы – члены следственной комиссии, выделенные общественными организациями, – разбирали их дела. Наиболее опасных преступников заключали в тюрьму, менее опасных освобождали»[59].

В эту комиссию большевистская партия направила своих активных работников – П.А. Красикова, М.Ю. Козловского и других. М.Ю. Козловский впоследствии рассказывал, что комиссии пришлось начинать свою работу «во время революции, когда события разыгрывались на улицах, перед Зимним дворцом... в распоряжении был стол и несколько стульев, писали на коленях. Бесконечное количество людей, постоянный приток солдат... Следственная комиссия работала днем и ночью без перерыва...»[60].

В те первые дни Советской власти, суды не действовали, и комиссия осуществляла многочисленные функции, причем не только судебные и следственные, но и административные, а именно закрывала старые судебные учреждения, разбирала их дела и архивы, штрафовала спекулянтов, реквизировала обнаруженные у них товары и т.д. Так, например, председатель правления Русско-Азиатского банка А. И. Путилов обвинялся в финансировании антисоветской деятельности. Следственная комиссия вызывала его несколько раз, но он не являлся. В газетах было напечатано такое объявление:

«Следственная комиссия предписывает Алексею Ивановичу Путилову немедленно явиться для допроса... В случае уклонения Путилова от явки в течение недельного срока со дня напечатания сего имущество Путилова будет подвергнуто конфискации»[61]. Но и после этой публикации в следственную комиссию Путилов не явился и бежал из Петрограда за границу. 30 декабря 1917 г. Совет Народных Комиссаров постановил все его движимое и недвижимое имущество конфисковать[62].

И уже 3 января 1918 в газете День публикуется заметка о конфискации имущества А.М. Путилова: «Декретом, за подписью Ленина, конфискуется все движимое и недвижимое имущество А.М. Путилова»[63].

После реквизиции часто имущество присваивалось, так как огромное значение имело то, что отсутствовала инструкция о порядке хранения конфискованных материальных ценностей. Так известное дело о Царскосельском ЧК инициировано по обращению М. Горького к Ленину. Проверка выявила многочисленные факты личного обогащения и использования конфискованного имущества в личных целях. Особо отметим, что помимо конфискации товаров, которые хранились нелегально и должны быть переданы государству, были и те, которые, являясь уликами, после окончания следствии должны были переданы владельцам.

Сбор, хранение и выдача реквизированного имущества осуществлялись нередко импровизационным путем. Обычно оно перевозилось на склады районных жилищных отделов и выдавалось нуждающимся после обращения их в соответствующие инстанции[64].

Личный интерес проводивших реквизицию лиц заключался в том, что участие в реквизициях предоставляло доступ как к квартирам, так и самому имуществу. Г. Князев в своих воспоминаниях от 19 октября 1918 г. пишет о том, что делается стыдно, вникая в смысл слов право, справедливость, братство, свобода, так как невозможно говорить о равенстве, когда граждане поделены на категории? Когда в тюрьме находятся тысячи человек, невозможно говорить о свободе. И так как проливается кровь своих же прежних товарищей, невозможно говорить о братстве. Когда «вчерашнего буржуа сменяет вчерашний рабочий, делаясь новым буржуем, переезжая в шикарную квартиру, получая безвозмездно обстановку и все удобства прежнего владельца (тов. Розе, б. рабочий, теперь — значительный чин Коммуны, переехавший на житие в княжеские хоромы), то о каком же праве можно говорить!.. Что же осталось? Ясно, что. Если хотят дать торжество кому-нибудь одному, то это можно достигнуть только одною несправедливостью. Пусть проклято то время, когда было хорошо только кучке людей – «буржуям» … Но будь проклято и наше время, когда опять хорошо какой-то противоположной кучке, только не бедным»[65].

Он же пишет 21 октября 1918, что люди всегда останутся людьми, и нет в крови человека коммунизма. «Действительно, наш б. уполномоченный домом товарищ Д.И. Розе, бывший рабочий, поселился теперь в барской квартире. Владелец квартиры был убит. Жена с детьми после смерти мужа куда-то уехала. Вот в их квартиру и въехали Розе и его друг Рудзис. У них теперь несколько комнат. Ковры, зеркала. Все имущество поделили. Жена Розе и сожительница Рудзиса перессорились. Никак не могли поделить розовое шелковое платье. Наконец поделили. Рудзис получила шикарное платье. Розе – золотые часы. Она тут приезжала на старое пепелище. Жаловалась на нервность – так много работы. Обойщик поправлял гардины… И все не так. Кто ты сказал, что это – вчерашняя фабричная работница? Буржуйка самого низшего пошиба. Вот он во что вырождается – коммунизм. Неужели и все этим кончится? Что же в результате? Одно понижение культурного уровня, огрубение. А по существу все то же»[66].

Многие преступления в первые месяцы после революции часто совершались под вывеской советских органов власти, в том числе и ВЧК. Преступники представлялись работниками ЧК, выписывали ордера на «изъятое в ходе обыска» имущество, даже приглашали в ЧК за конфискованными вещами после разбирательства[67]. Подобные случаи подрывали и без того слабый авторитет чрезвычайных органов у населения. Особенно «прославился» подобными выходками известный преступник-авантюрист, так называемый князь Эболи (он же по другим поддельным документам Гриколи, Найди, Маковский, Долматов), за поимку которого ВЧК специально было обещано 5 тысяч рублей[68]. Он был отнюдь не единственным, кто использовал образ чекистов для успешной преступной деятельности. Так, в середине февраля 1918 г. в Петроградскую гостиницу «Медведь» явилась под видом чекистов группа вооруженных лиц. Преступники, предъявив фальшивый ордер на обыск, забрали у посетителей 40 тысяч рублей и скрылись. Позднее руководителей этого налета, Смирнова и Занозу, удалось арестовать, и по постановлению ВЧК они были расстреляны[69].

Вместе с тем властями производились попытки сохранять правопорядок. По сведениям газеты «Новый день» от 14 февраля 1918г. представители народной милиции произвели «осмотр особняка гр. Витте, на Каменноостровском пр. из которого похищено разного драгоценного имущества на сумму свыше 100 000 руб. Милиционерам удалось обнаружить значительную часть похищенного имущества у ближайших соседей и, между прочим, у некоторых дворников»[70].

В заключение отметим что, реквизиции в 1917 – 1918 гг. в Петрограде приобрели колоссальный масштаб. Можно связывать этот феномен и с дефицитом товаров, особенно предметов широкого потребления, и с процессом автономизации России. Такие условия вынуждали структуры местных органов государственной власти решать проблемы самым простым революционным путем – методом конфискацией имеющихся товаров, а не посредством налаживания товарообменных операций. Этот процесс был обусловлен укреплением диктатуры государственного аппарата и созданием Петроградской комиссии ВЧК, которая перевела реквизиции со стихийной основы на своеобразную квазизаконную основу и сделала реквизицию повседневной реальностью.